Погода нелётная - Юля Тихая

над станцией широкие спирали, и как-то раз Маргарета полетела собирать сводку на ней, а не на местном старичке, — и виверна охотно отработала маршрут, так, что Максу в который раз стало перед ней стыдно.

— Прости меня, — шептал Макс, почёсывая смешную мохнатую морду. Рябина не сопротивлялась, но и не помогала: просто висела под насестом, замотавшись в полотнища крыльев, и сонно жмурилась. — Прости меня, такая ты красавица…

Если кто-то и заслужил кошмаров, так это Макс. А Рябина… порвала крыло, упала с высоты, болела и боялась — только потому, что всадником её был самонадеянный дурак, которому глухой пушистый лес внизу показался похожим на мох.

Макс не помнил падения в точности, но мог представить, как это было. Он увидел мох — и что-то у него внутри сломалось. Что-то у него внутри решило, что больше никогда не станет смотреть. И сам Макс, везунчик, даже не покалечился, а бедняга виверна… он заслужил от неё немало проклятий.

Ей и так немало досталось, а теперь ещё и это!..

Вечером на исходе третьей недели Маргарета повела Рябину в упражнения, а Макс сидел на крыше, откинувшись и прикрывая глаза рукой. Виверна справлялась неплохо, хотя развороты стали не такими точными, и вместо идеального круга циркуля теперь получался рваный овал. Маргарета умоталась от непривычной нагрузки, Рябина жадно сунула пасть в бочку, а люди смотрели друг на друга — растерянно и с недоверием.

«Тебе пора возвращаться», — как будто говорила Маргарета.

«Я не хочу уезжать без тебя», — как будто говорил Макс.

А вслух… вслух не получалось почему-то. Всё это было странное, отгоревшее, полузабытое. Тень, вдруг мелькнувшая в вечерних сумерках.

Вечером аппарат пикнул, и с базы отбили суровое:

статус м серра впр

Макс, хмурясь, написал лаконичное сообщение про свой «статус», а Маргарета ловко отстучала его по аппарату.

Это было на закате, и Макс почему-то думал, что у них будет ещё день, или, если повезёт, даже два, но…

Он проснулся от того, что она проснулась. Резко села, собрав одеяло на груди. За окном — непроглядная темнота, не видно ни лун, ни звёзд, и сперва Макс подумал: наверное, забеспокоился виверн, или что-то такое.

Потом мелькнул светлый луч, и Макс различил шумное, грузное дыхание где-то слева.

— Мои огурцы, — трагически прошептала Маргарета.

Так всё и закончилось, быстро и до обидного нелепо. Вывозить народного героя из забытой Господом дыры прилетели двое, сухой желтолицый мужчина и совсем ещё безусый пацан с мёртвыми глазами, — Макс смутно помнил его с пафосной встречи в золочёном зале, где вручались ордена. Дракон шлёпнулся прямо в бедный станционный огород, на котором Маргарета проводила не меньше чем по нескольку утренних часов; всадник то ли не различил с высоты посадки, то ли не посчитал нужным беречь их и марать драконьи крылья в грязи того ломаного подлеска, куда садился его предшественник.

— Доброй ночи, — хмуро сказал Макс.

Маргарета статуей замерла у бочки. Огурцы уцелели: они вились вдоль стены станции, и драконья туша их почти не задела. Но чахлая грядка с перцами, весёлые перья рука, фиолетовые листочки обожаемого Маргаретой базилика, крупные листья, под которыми только-только наметились завязи будущих тыкв — всё это сгинуло под грузной чёрно-синей тушей дракона.

Его крылья распластались от одной кромки леса до другой, а огромная морда глядела на людишек без особого любопытства. Желтолицый мужчина держался рукой за кольцо в мохнатом ухе и смотрел на двор с гадливостью.

— Можно было сесть в стороне, — мрачно заметил Макс.

Маргарета молчала. Она будто сгорбилась и посерела. Всадник не посчитал нужным ответить: только заявил, что прибыл, чтобы «доставить пассажира на базу без промедлений».

Транспортного контейнера под брюхом дракона не было, только на спине был закреплёны ряд из трёх сидений, укрытых экраном для большего комфорта, — вот уж пижонство. Макс показал молодому гостю, где отдыхает Рябина, почесал её нос. Всадник молчал и не смотрел никому в глаза, а шагал как-то странно, неуверенно, будто всё тело у него болело.

— Она не любит такого, — ревниво сказал Макс, когда гость силой оттянул вивернье крыло и прощупал шов.

Но тот только пожал плечами, заглянул в глаза Рябины и взялся за седло.

Когда Макс вышел во вдор, желтолицый как раз отчитывал Маргарету. То есть, сперва он, конечно, вынес ей благодарность, как полагается. Но потом скривил нос и на неухоженность станции, и на бледный цвет старичка-зверя, и на неподобающие условия, и ещё на какую-то ерунду.

Заткнуть его было приятно, но прощания под косым взглядом не вышло. Маргарета сонно тёрла глаза, Макс закидывал вещи в сумку, желтолицый постукивал пальцами по кольцу в драконьем ухе.

— Я вернусь, — сказал Макс, сжав девичьи пальцы и легонько их встряхнув. — Я вернусь, ты слышишь?

— Да, — Маргарета слабо улыбнулась

Макс выдохнул зло, коротко поцеловал её в губы, не встретив ни сопротивления, ни ответа. Вся сгорбленная и бесцветная, его девчонка смотрела только на дракона и погибший огород.

— Я всё исправлю, — пообещал Макс. — Ты только… веди себя хорошо.

Желтолицый кашлянул. Хлопнули крылья: это Рябина, повинуясь приказу своего седока, лёгким изящным движением взмыла в чёрное ночное небо.

Макс сжал маргаретины пальцы. Скрипнул зубами. Потом бросил сумку в седло, взялся за лесенку и полез наверх, на звериную холку.

И он уехал.

А она — осталась.

В городе Макс занимал маленькие апартаменты в офицерской гостинице, — кажется, ему даже предлагали выбрать, какие нравятся, но он ткнул пальцем не глядя. Кирпичный дом: первый этаж выкрашен в тёмно-зелёный, а второй — в лимонно-жёлтый. Покатая тёмная крыша, белая труба, флюгер с виверной. Боёв в этой местности не было, и домики стояли красивые, чистенькие, совсем как бывало в тихой провинции до войны.

Квартира была на втором этаже, самая дальняя от лестницы. Белая дверь, медная семёрка, электрический звонок с перерезанным проводом. Изнутри дыхнуло затхлостью и тишиной, в столпе света взвилась сухая пыль.

Макс вдруг вспомнил, как оглядывался на станции у Маргареты и хмурился: живёт во всём казённом и безликом. Свой дом казался ему тогда уютным и обжитым, населённым личными вещами, а себя самого он считал здоровым человеком, живущим полной жизнью. Приятное, что