Погода нелётная - Юля Тихая

Сейчас ему не хотелось лёгкого.

— На точке тоже… были. Гаспаро отвлекал. Я ушёл ещё ниже.

Расщелины между столпами, говорят, почти бездонны: скалы уходят вниз, в туман и марь, насколько хватает зрения. Там совсем нет солнца, а в воздухе какие-то газы, от которых и люди, и звери видят то, чего нет, а потом умирают. Устав предписывает бойцам избегать погружения в туман больше, чем на пару вдохов, и велит никогда не опускаться ниже стометровой отметки.

На нашем столпе в месте столкновения когда-то были скалы — невысокие и почти безжизненные, заселённые одними только птицами. Когда столпы сошлись, вся земля тряслась, и скалы почти целиком ушли в провал, но один огромный кусок остался — застрял между двумя берегами, словно мост. С чужацкой стороны в самом узком месте перешеек был лишь чуть шире двухсот метров и уходил вглубь на какие-то сто пятьдесят. Здесь и нужно было взорвать, чтобы наверняка изменить мир.

Не видно было ни зги. В клубах дыма вокруг виделись тени. Макс колол себя булавкой в руку и светил на приборы фонариком.

В один момент где-то вдалеке грохнуло, а потом — будто зеленоватое пятно пролетело вниз. Это сбили Гаспаро.

Наверху надрывалась сирена. Туман разрезали фонари. Макс спускался вниз, глубже и глубже. Поганый воздух резал лёгкие. Сверху стали палить вслепую, и один из огненных шаров зацепил кончик виверньего крыла — Максу едва удалось удержать зверя от рёва…

Потом всё помутилось. Следующее, что Макс помнил, было пещерой, в которой плясал слабый огонёк костерка. Виверн лежал ворохом тряпок, его туша ходила вверх-вниз от шумного, с присвистом дыхания. Макс лежал на спине, весь пол был покрыт бархастистым мягким мхом, а на каменной стене висел цветастый тканый ковёр с какими-то узорами, и эти узоры кружились, кружились, кружились перед глазами.

— И там… там была женщина.

Потом Макс убедил себя, что никакой женщины не было.

Мало ли что могло привидеться ему в отравленном тумане, в чёрной ненастной ночи, после падения и на грани смерти? Право слово, он мог бы увидеть самого Господа, и никто не сказал бы потом и слова удивления.

Но Господа не было видно с той глубины. Вместо него была женщина, бледнокожая и нескладная, как все чужаки. У неё были длинные белые пальцы и изящные запястья, все унизанные браслетами, а на лысом затылке были вытатуированы какие-то символы.

Они были почти такие, как на ковре. Там будто плясали сложенные из палочек и треугольников человечки. Примитивное, низкое искусство, — но человечки были словно живые.

Женщина тронула лоб Макса и поднесла чашу с водой. Он выпил, не ощутив вкуса. Женщина ворковала что-то на своём языке, гортанно-звонком и странно певучем, но Макс не понимал её слов: по-чужацки он знал только самые простые команды.

— Я не понимаю, — сказал Макс.

Женщина погладила его по голове, как ребёнка.

— Почему ты мне помогаешь?

Он сел, — спина отозвалась стреляющей болью. Макс не помнил посадки. Похоже, он потерял сознание то ли от боли после попадания снаряда, то ли от отравы в воздухе.

Виверн плакал, как ребёнок. Зверь потерял самый кончик крыла, полотнище было мокрым, поверх лежал ковёр вроде того, что на стене, — похоже, странная женщина смогла сбить жадное пламя.

Пещерка была жилой и хранила в себе следы былой роскоши. У стены громоздились крупные медные чаши, когда-то начищенные до блеску, с узорами и даже каменьями. На трюмо выстроились маленькой армией скляночки, изящные и нежные, рядом с ними лежали нож и пистолет. Чуть поодаль — детская коляска в красном блестящем корпусе, из которого чуть торчало вышитое одеяло.

Женщина снова погладила Макса по голове, а потом уселась на табурет и принялась покачивать коляску туда-сюда, туда-сюда, и напевать что-то на своём языке.

Максу показалось: она сумасшедшая. Он ходил по пещере мягко и медленно, неслышно шагая по пружинящему мху. Мох был везде, глухо-зелёный, бархатистый и ласковый. Фугас в сумке был цел, винтовка лежала рядом с Максом, виверн, воркуя, баюкал собственное крыло…

Мох был везде, нежный и льнущий к рукам. У самых стен он едва заметно цвёл крошечными жёлтыми цветами, а в центре пещеры обступал коричневатыми буграми чашу костра. Мох хранил в себе следы шагов, будто продавленные дорожки в зелени.

Какие-то сумки, перевязанный верёвкой чемодан. Стопка цветастого тряпья. Несколько брошюр, чем-то похожих на тетради, — так выглядели чужацкие газеты, и Макс видел ровные столбцы непонятных букв.

Он снова оглянулся на женщину. Ему хотелось сказать что-то, то ли предупредить, то ли извиниться, то ли… он сам не знал, что именно. Женщина сидела на своём табурете, прикрыв глаза, и едва слышно пела незнакомую песню, на незнакомом языке, в которой Макс не мог разобрать ни слова, — и всё равно узнавал в ней колыбельную, болезненно похожую на ту, что когда-то пела мама.

Макс облизнул пересохшие губы и подошёл, готовясь изобразить что-то пальцами, — и осёкся.

Коляска была пустой. Только вышитое одеяло, густо испачканное тёмной, почти чёрной кровью.

Позже, когда Макс убедил себя, что никакой женщины не было, он решил: виверн просто забрался в первую пещеру, которую считал подходящей. И может быть даже, там кто-то когда-то жил, в этой пещере, раз уж в память так врезались то трюмо и те газеты.

Но женщины никакой не было. Не было белых тонких запястьев, не было песни, не было пустой коляски. Это всё было видением из-за отравленного воздуха, а на самом деле Макс очнулся сам, и у Макса была работа. Он успокоил виверна, забрав себе боль в его крыле, вылетел по приборам и дошёл до нужных координат, закрепил фугас под перешейком.

Кнопка оказалась смятой, — вероятно, повредилась при падении. Макс долбанул по ней кулаком посильнее, но начинённое смертью яйцо оказалось глухо. Тогда Макс отлетел подальше, взялся за оружие…

У него дрожали руки. Седло под ним тряслось, виверну тяжело было висеть на месте с драным крылом. Но в тот момент, когда Макс вскинул винтовку, в мире не было ничего, кроме прицела и жёлтого круга на боку фугаса.

Дымный цветок распустился в тумане за секунду до того, как Макса оглушило взрывом.

Он не убил эту женщину, нет. Её просто никогда не было.