Погода нелётная - Юля Тихая

Он не убил её, как не убивал никого из тех людей, которые были его мишенями раньше. Из неба не видно лиц, и так легко думать, что все они — просто числа в сводке командования… И женщины той не было, не было кобыльной, не было коляски, ничего этого не было. Макс повторял себе это раз за разом, но это помогало мало и плохо, потому что отравленный воздух уже поселил внутри невыносимую мысль, которую невозможно думать на войне, чтобы не сойти с ума.

Мы и они — враги, чужаки, нелюди, которых мы приняли как гостей, а они стали жечь нашу землю, — мы и они… всё, что мы делаем — так это убиваем друг друга. Они захотели лишнего, мы не отдали своё, кто-то торговался, кто-то льстил и подкупал, кто-то сказал важные слова, кто-то другой ответил, кто-то отдал приказ стрелять. Когда вообще война перестаёт быть политикой и становится просто войной?

Там, на перешейке, жили люди. Глупо думать, будто их там не было, даже если та женщина была лишь призраком, придуманным его пьяным сознанием. Что хуже того, вслед за перешейком взрывная волна захлестнула чужацкий столп, там горело и взрывалось, и по сей день было ясно не до конца, что осталось от него вообще и осталось ли хоть что-то.

Там были чужаки, вооружённые горящими шарами и кислотой, чужаки, которые пытали Гаспаро, да упокоится его дух в руках Господа… чужаки, которые не хотели умирать так же, как не хотел умирать Макс.

Было ли можно — не взрывать? Сколько ещё людей, которых Макс клялся защищать, погибло бы, если бы взрыва не было? Сколько ещё лет горела бы наша земля? Разве ведь мы не важнее, чем…

Макс не мог этого думать. Макс не мог этого видеть. Ему казалось: сетчатку выжгло взрывом, вместо тумана вокруг — чернота, в ушах — звон. И за этим звоном не слышно мерного скрипа пустой коляски и песни, в которой невозможно разобрать слов.

Кто-то управлял максовыми руками, когда он вёл виверна через пыль и грохот сперва в небо, а затем и к родному столпу. Сам Макс знал, что раненому зверю не хватит сил долететь, и тихо радовался этому. Кто-то управлял им, когда утомлённый зверь замер, и осталось только ждать, пока ветер в распластанных крыльях устанет его держать. Кто-то другой — не Макс — видел, как стремительно приближается крутой каместый склон, в котором виверн напрасно пытается найти место для посадки…

Потом было только падение.

— Теперь я даю интервью, — глухо сказал Макс. — О том, как быть героем. Моя новая служба…

Макс всегда был везунчик, про него все это знали. И в тот раз ему тоже повезло: с разбившегося виверна Макс рухнул удивительно удачно, на какой-то уступ, оставшийся от расколотого взрывом перешейка, и его даже смогли оттуда достать.

Макса представили к награде. Долго опрашивали, сперва военные, потом учёные, воодушевлённые эффективностью своего изобретения, — кто упоминал, что чертежи оказались утеряны, уничтожены вместе с базой, но их будут восстанавливать, а фугасы станут изготавливать на отдельных заводах, а не в экспериментальной лаборатории. Потом Макс склонил голову перед флагами и был назван героем. Он улыбался с фотографий, летал на парадах и давал интервью.

Но что, по правде, героического в том, чтобы уничтожить кусок мира и даже не умереть при этом?

— Ты всё сделал верно. Если бы ты не сделал этого, то…

— Я знаю.

О, он действительно знал. Всякий раз, когда к нему приходили снова кощунственные сомнения, он вспоминал много аргументов, много чисел, много сводок и много разных «бы». Макс всё знал про приказы, про задачи и про то, что иногда ты или тебя, и иногда кому-то нужно умереть для того, чтобы жили другие. Макс заставил себя прочесть список потерь — тот, что вели в штабе дивизионов, из одних только жертв воздушных боёв, ужасающий, душащий, бесконечный список…

Всё рациональное, что только в нём было, знало: так было правильно. Так было нужно. Рациональное умело сравнивать смерть с другой смертью и понимало, что одна смерть лучше, чем много смертей, и сколько каждая из них стоит.

В этом рациональном было много не героического, а чудовищного. Они все были чудовища, и Макс — одно из самых страшных. И, один раз увидев это в случайном всплеске, Макс не мог больше перестать это видеть.

Даже когда его глаза заливала чернота.

— Ты не чудовище, — тихо сказала Маргарета и сжала его пальцы. — Ты…

— Я работаю героем, — усмехнулся Макс. — Красивой картинкой, в которой мы молодцы, а на них гневался Господ. Я поддерживаю народный дух, и всё такое. Потому что миру нужны герои, понимаешь? И я хотел бы вернуться, но…

Но я застрял там. Макс не смог сказать этого вслух, но она, конечно, поняла.

Я не вижу тот взрыв в кошмарах, потому что всё, что приходит в кошмарах — это то, что уже стало прошлым. А я всё ещё там. И лес похож на мох, а я не могу больше видеть мох, я не могу видеть, я не могу думать, я не могу, не могу, не могу.

— Война закончилась, — повторила Маргарета растерянно.

И Макс через силу кивнул. Война закончилась, — но это была вторая ступень, до которой он не мог пока дойти.

Чтобы понять, что война закончилась, нужно понять сперва, что она была. Нужно понять, чем она была. А Макс, весельчак, красавчик и герой, готов был на ней остаться — лишь бы не смотреть в эту черноту снова.

Глава 15. Благодарности и проклятия

Время кончилось быстро.

Вот только что они сидели на крыше, обнявшись и глядя, как смешиваются в небе облака. Вот только что Макс говорил хрипло, ломко о том, чего не видит ещё даже в кошмарах, а Маргарета неловко гладила его предплечье, обходя пальцами рваные пятна светлых шрамов. Вот только что она водила его на свою тайную поляну собирать землянику, и они вывозились в ней по самую макушку, а потом дрались за мыло, прижавшись друг к другу в слишком тесном душе…

А теперь время закончилось. Числа с отрывного календаря глядели с укоризной. Рябина летала подолгу, выписывала