Анжелика. Королевские празднества - Анн Голон

«Не имея иного мотива или намерения кроме чувства сострадания к бедам их верных подданных, оба короля ради всеобщего блага выражают отеческое желание облегчить страдания измученных войной христиан. Они нашли способ положить конец невзгодам, забыть причины вражды и искоренить разделение народов, дабы во славу Господа и ради торжества святой католической веры установить искренний, добрый, нерушимый мир и братские отношения…»

Когда чтецы замолчали, королей попросили принести клятву на распятии.

Филипп IV ответил решительным голосом:

— Si, yo juro[177].

А Людовик добавил:

— А я клянусь не только в мире, но и в дружбе.

Оба монарха поднялись с колен и нежно обнялись, а королева-мать заплакала.

Вошли французские придворные, и Мазарини представил каждого испанскому королю, в то время как дон Луис де Аро называл Людовику XIV имена подходящих к монарху испанских дворян.

Когда перед Филиппом IV предстал Анри де ла Тур д’Овернь, виконт де Тюренн, представитель одной из старейших и благороднейших дворянских фамилий Франции, потомок Гийома Молчаливого, принца Оранского, по линии матери Елизаветы де Нассау, король долго разглядывал его, после чего пробормотал:

— Me ha dado de muy mala noches![178]

Несмотря на сарказм, в голосе испанского короля прозвучало восхищение воинской доблестью противника.

Под темно-красным бархатным с золотым орнаментом потолком, среди великолепных гобеленов на темы из «Апокалипсиса» и с сюжетами из «Метаморфоз» Овидия собралось столько знатных особ, что торжественный день подписания Пиренейского мира навсегда вошел в историю человечества. Ведь здесь, в маленьком дворце на Фазаньем острове, встретились Людовик XIV в самом расцвете молодости, на заре славы и Филипп IV, который правил вот уже сорок лет, неизменно сохраняя гордый и величественный вид, что, казалось, ни недуги, ни заботы, ни несчастья не в силах его сломить. Две королевы — обе дочери Австрии, о чем свидетельствует их титул. Черные одежды первой говорили о жизненном опыте, особенно заметном на фоне невинности ее юной невестки. Кардинал-итальянец, на плечи которого легла мантия Ришельё, пожинающий плоды своих трудов, предвкушая славное будущее Франции в этом новом союзе. Хладнокровный и ловкий дон Луис де Аро, принимающий почести, приличествующие его новому рангу, — только что испанский монарх пожаловал ему титул Принца Мира. А также Тюренн, увенчанный славой победы в дюнах, старый маршал де Вильруа и молодой герцог де Креки, Медина де лас Торрес — воплощение и образец истинного испанского гранда, и молодой романтик де Гиш; Монтерей и Эллиш, Ноай и д’Аркур, Гусман и Толеда… И наконец, знаменитый Веласкес, придворный живописец и обер-гофмаршал испанского монарха.

Представление придворных королям закончилось. Наступил решающий момент церемонии — монархи должны были скрепить подписями мирный договор, после чего он наконец вступит в силу.

По узким коридорам, один из которых был посвящен «Ромулу и Рему», а второй — «Знаменитым матронам», короли и министры прошли в узкие кабинеты, называемые «ретрет»[179], которыми оканчивался каждый коридор. В маленькие комнатки открывалась одна-единственная дверь, а стало быть, ни один шпион под видом участника действа не смог бы проникнуть туда в этот торжественный и судьбоносный момент вместе с сильными мира сего. Больше того, сегодня министры не позволили бы войти в кабинеты даже слуге с перьями и чернилами. И вот, в уединенных комнатках, немного напряженную атмосферу которых усиливали полотна, изображающие «Страсти Христовы», монархи подписали и скрепили печатью бесчисленные документы, выверенные и продуманные ранее их министрами, Мазарини и доном Луисом де Аро, до мельчайших подробностей.

Приближенные, стоявшие снаружи, поджидали момент, когда короли появятся на пороге и нужно будет суметь открыть двери так, чтобы оба правителя покинули кабинеты одновременно. Так и вышло. Вернувшись в зал, где они совсем недавно принесли клятву, Людовик XIV и Филипп IV попрощались друг с другом с исключительной галантностью и почтением. Молча, кланяясь вместе с придворными, они постепенно отступали назад, словно в хорошо отрепетированном танце. Сердце каждого из присутствующих замирало от переполнявшего их волнения.

Стоило королям поставить подписи, как снаружи, с испанского и французского берегов реки, раздались оглушительные залпы мушкетов и аркебуз. Следом загрохотали пушки Фонтарабии, оповещая подданных обеих стран, что «союз двух королевских семейств только что скрепили печатями и наконец-то наступил мир».

Офицеры королевского дома и их секретари спрятали бесценные документы в сумки из вышитого бархата.

Фазаний остров потонул в радостном шуме, выкриках и восклицаниях, но вскоре всеобщее ликование сменилось ощущением, что уже все темы исчерпаны и им, участникам торжественной церемонии, больше нечего сказать друг другу.

Снаружи, под голубым небом Страны Басков, многочисленные лодки и мелкие суденышки, украшенные орифламмами, облепили берег. Сидящие в них музыканты исполняли торжественные мелодии. Тем временем солнце клонилось к закату.

Испанский король сообщил, что вернется завтра, к трем часам.

После чего Филипп IV с дочерью покинули дворец, дошли до пристани и, сев в лодку, уплыли в Фонтарабию, а Людовик XIV, его мать, брат и кардинал возвратились в Сен-Жан-де-Люз.

7 июня.

Наступил новый день. Или точнее — день расставания.

В Фонтарабии рано утром король зашел в комнату дочери, чтобы попрощаться с ней наедине. Его страдания были невыносимы. Глядя на них, Мария-Терезия разрыдалась. Нетрудно догадаться, что в то последнее утро они предавались воспоминаниям о пережитых ими мгновениях счастья, о жизни отца и дочери, наполненной взаимной привязанностью и уважением, радостью и весельем торжественных светских и религиозных празднеств, среди восторженно приветствующих их испанцев.

В два с половиной часа пополудни король покинул дворец. Его шляпу, как и во время свадебной церемонии по доверенности, украшали удивительные драгоценности испанской короны: бриллиант «Зеркало Португалии» и знаменитая жемчужина «Пелегрина».

Их Величества сели в карету.

На пристани они прошли к ставшей уже привычной габаре и отплыли от берега под аккомпанемент музыкальных инструментов, в сопровождении неизменной флотилии из нарядно украшенных лодочек, с орифламмами, развевающимися по ветру.

В это же время в Сен-Жан-де-Люзе королевская семья и кардинал Мазарини готовились выехать к Бидассоа в карете, обитой вишневым бархатом, с темно-красными, украшенными золотым и серебряным позументом шторами и запряженной восьмеркой белоснежных лошадей.