Божья кара - Виктор Пронин

– Только вот что, Слава... Ты не говори своим ребятам, какого плиточника ждешь...

– Почему? Мои люди верные.

– Я не о том... У этого типа звериное чутье... Он сразу почувствует неладное... Твои ребята ведь не в Малом театре работают, верно? И изобразить что-то своими застоявшимися физиономиями вряд ли сумеют. Нужен плиточник – вот и все. Сам же говоришь – мастера заняты, мастера не простаивают. Так что наплыва ждать не стоит. А нашего клиента ты узнаешь сразу. – Андрей постучал пальцем по листку бумаги с нарисованной ладошкой. – А если рюмкой его угостишь, он левой поднимет рюмку... Левша потому что... Пусть твои ребята просто пустят слух. Этого достаточно. Кто ему скажет о твоих плиточных хлопотах, с какой стороны до него дойдет слух... Это уже неважно.

– Знаешь, я и сам сейчас призадумался – а смогу ли изобразить невинную озабоченность?

– Будь хмур, недоволен, суров – каким ты обычно и бываешь. Изображай хозяина, которого хотят расколоть на бабки. Документ какой-нибудь пусть покажет – тут у тебя все-таки ценности, ты не имеешь права довериться первому человеку с улицы.

– Вот тут ты прав, Андрей. Я буду как бы опасаться, что меня хотят надуть. Более того, я даже уверен, что меня хотят надуть. Это я сумею. Я всю жизнь играю эту роль. Ничего другого исполнить и не смогу. По глоточку?

Оказывается, для того чтобы идея стала материальной силой, ей вовсе не обязательно овладевать массами. Тут вождь просто подогнал известную уже мыслишку к собственным нуждам. Практичный мужичонка был, цепкий, злобный маленько, но с вождями это случается. Ладно, уделили ему немного внимания, и хватит. Главное в другом – мысль может стать материальной силой, даже если овладела одним человеком.

И зовут этого человека Амок.

Опять он просится на страницы, опять подыхает мужик от любви, хотя и разделенной, но какой-то неокончательной, а ему хотелось, чтоб навсегда, до гроба.

Как и всем нам, в общем-то.

Но не все мы можем довести себя до такого состояния, чтобы мысль наша, желания наши и полуночные мечты начали бы крушить камни Карадага. А вот он довел себя до такого состояния. И сыпались с гор камни по ночам, сыпались, замечали люди, туристы рассказывали, егеря слышали. Видели скатившиеся с вершин Карадага громадные валуны в Лягушачьей бухте? Взгляните на них еще раз, и вы поймете, что со мной происходило... Простите – с Амоком. И не подумайте, что я распаляю собственную фантазию, я усмиряю ее, ребята, усмиряю, поскольку вовсе не уверен, что пишу не о себе.

Да что там камни, подумаешь, камни! Они могут срываться и катиться вниз сами по себе, после сильных дождей, от возраста, от времени, от сотрясения воздуха во время грозы, от ударов молнии, от криков пьяных туристов...

Происходило кое-что и покруче, происходило нечто такое, чего даже Равиль не мог объяснить и только беспомощно разводил руками и виновато моргал красивыми своими татарскими глазами.

Первый раз это случилось глубокой ночью, когда Наташа и Амок, отведя Лизу в коморку, вернулись на набережную и, расположившись на голубой скамейке, распили бутылочку холодного вина «Алиготе». А поскольку ночь была жаркой, душной, звездной, лунной, наполненной сумасшедшим писком цикад, то вино это оказалось не просто кстати, оно оказалось спасительным. Набережная была уже пустая, с площади съехали все киоски, лотки, прилавки, остановились и замерли всевозможные качели, вертушки, забавы, и никого, ни единой души, не было видно, хоть смотрите вы в сторону могилы Волошина, хоть смотрите вы в сторону профиля Волошина.

Вот тогда он и появился.

Медленно, бесшумно, даже какая-то величественность была в каждом его движении – черная шляпа с обвисшими полями, длинное черное пальто, широкие штанины и тяжелые ботинки. Он появился со стороны ресторана Славы Ложко. Шел медленно, а когда оказался напротив голубой скамейки и повернулся к замершим Наташе и Амоку, в лунном свете можно было различить длинное, морщинистое лицо. Хотя глаз и не было видно, их закрывала тень от шляпы, но взгляд угадывался, не чувствовалось провала, было полное ощущение, что глаза есть и они устремлены в сторону голубой скамейки. И еще – на какое-то мгновение тускло обозначился нос, контур тяжелого подбородка.

Постояв некоторое время, человек поднял правую руку и сделал жест, который можно было понять как успокаивающий. Дескать, все в порядке, ребята, все будет хорошо.

И, сунув руку в карман, человек той же медленной походкой двинулся дальше по набережной и скрылся за углом ресторана «Зодиак».

– Кто это? – прошептал Амок.

– Грин, – ответила Наташа.

Что-то заставило – оба сорвались со скамейки и, пробежав несколько шагов, посмотрели в ту сторону, куда ушел человек в черном. Набережная была совершенно пуста.

Вернувшись на скамейку, они открыли вторую бутылку алиготе, наполнили пластмассовые стаканы и молча выпили.

– Это был Грин, – повторила Наташа. – Я слышала, что иногда он появляется здесь. Но всегда зимой, под дождем... А чтобы летом...

– Он сделал какое-то движение рукой, он увидел нас...

– Я знаю этот знак.

– Ну?!

– Это хороший знак. Я его уже видела...

– Когда?!

– Во сне. Совсем недавно. Это был он. Это Грин! – уже закричала Наташа во весь голос. – Этот жест... – негромко проговорила она. – Он как бы благословил...

– Ну да, конечно... Я у него стакан стащил, а он благословляет...

– Но ты же не из корысти.

– Из любви к делу?

– Почему, – Наташа передернула плечами. – Из любви к телу.

– Какому телу? – не понял Амок.

– К мо-е-му те-лу! – по складам произнесла Наташа.

– Ах да... Тогда, конечно... Это меня даже оправдывает.

За невинным обсуждением ночного происшествия Наташа и Амок опустошили вторую бутылку и продолжали обмениваться незатейливыми словами, пока не почувствовали наступление рассвета – порозовели окна писательской столовой, стало чуть светлее, смолкли динамики татарских шашлычных на восточной окраине Коктебеля.

Слухи о том, что Грин появляется иногда на ночной набережной, ходили давно, но к ним относились недоверчиво, а то и с насмешкой – пить, дескать, надо меньше. Но в эту ночь и Наташа, и Амок действительно видели высокую фигуру в шляпе с широкими полями и в длинном черном пальто, увидели оба, одновременно, с подробностями. Оказывается, не пустые это россказни, Грин на набережной все-таки бывает. То ли в виде привидения, то ли в качестве сгустка какой-то неоткрытой еще энергии, но существует и даже вступает с людьми в какие-то отношения – вспомните его жест в сторону Наташи и Амока.

Пора было домой.

Они пересекли темный еще парк, тихонько прошли в ворота мимо спящего Мухи и вышли на освещенную улицу Ленина. Одна только фигурка мелькнула перед ними на фоне светлого здания рынка, но как раз она, эта фигурка, на которую не обратил внимания Амок, и насторожила Наташу.

Она зашла вперед и остановилась перед парнем.

– Значит, так, Амок... Дальше я пойду одна.

– Не понял?

– Я не говорю, что мне так хочется... Мне так не хочется... Но так надо.

– Хмырь? Это он промелькнул только что возле базара?

– Что делать, Амик, что делать... Это не мой выбор и не моя воля...

– Я им займусь.

– Не надо. Это опасно.

– И ты в самом деле веришь, что я отшатнусь после этих твоих слов?

– Не надо, Амик... Я не хочу тебя терять.

– С нами Грин, – твердо сказал Амок. – И он, кажется, нас благословил? Знаешь, кто круче? Тот, кто готов идти дальше. Кто готов идти до конца. Любовь? Любовь. Кровь? Кровь. Смерть? Смерть.

– Где ты все это вычитал?

– Сам додумался. От любви умнеют. Не замечала?

– Как-то в голову не приходило... Мои ухажеры всегда дурели. Ты вот первый, который поумнел.

– Ты не хочешь его послать?

– Не могу.

– Почему?

– Боюсь. И за себя, и за Лизу. И за тебя тоже.

– Так это и есть тот знаменитый маньяк, которого все ищут?

– Нет, это не он... Но я не знаю, кто из них опаснее.

– И давно вы...

– Выросли вместе.

– Он сидел?

– Случалось.

– По много лет?

– Когда как.

– За что?

– По-разному. Пока, Амок.

– Заказ принят. Пока.

– Береги себя. – Наташа легонько толкнула Амока кулаком в грудь.

– Зачем?

– Ты же сам говоришь – Грин с нами.

– Ха! А хрен с ними! Как его зовут?

– Кличка – Зэк.

– Красиво звучит.

На этом расстались.

Наташа неспешной, но твердой походкой направилась к своей калитке, Амок, тоже не торопясь, зашагал в сторону почты. Обернувшись и увидев, что Наташа вошла в калитку, повернул в обратную сторону. Амок остановился у калитки, постоял некоторое время, но входить не стал. Прошло совсем немного времени после той ночи, когда он бросил в форточку холодную лягушку, упавшую Наташе на грудь, когда отваживал простоватого Апполонио, но Амок уже понял, что повторяться нельзя, почему-то нельзя. Объяснить это себе он не мог, но пришло твердое понимание – нужно что-то другое.