Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

Семья работала с утра до темна. Мужики в корчинице, хозяйка с дочкой у печи. Работы Добрише прибавилось. Своих мужиков сам-пят, да четверо дроводелей сруб рубили. Все запасы Добрыга на избу потратил. Утки, добытые осенью, как раз пригодились. Ставр и тот трудился, не покладая рук. Упросил отца, договорился тот с хранильником учить сына грамоте. Добрыга и сам понимал – нужна сыну грамота.

Вторую зиму мальчонка три раза в седмицу по утрам бегал в святилище учить письмена. С волхвом занимался до полдни, дома шептал названия буквиц, вертелся волчком, то в корчинице мехи у горна качает, то инструмент подаёт, то щепу за дроводелями прибирает.

В один из вечеров Якун завёл разговор с отцом. Долго откладывал, да всё ж надо когда-то решиться.

Приходила Резунка, звала ужинать. Плотники давно поели и ушли, в грудне день короток. Ушли и подмастерья, в корчинице остался ковач со старшим сыном. Якун всё медлил, находил какую-то заботу, то клещи перекладывал, то млаты рядком составлял. Парень нудился, отец, чуя невысказанную тоску сына, не уходил, сел на лавку, попил кваса, скрёб пятернёй подбородок под опалённой бородой. Якун обошёл корчиницу, не найдя занятия рукам, встал у горна, поглаживал отполированную ладонями рукоять мехов. В горне рдели затухающие угли. В красноватом свете предметы приобретали причудливые размытые очертания. Из углов, от стен наползала темнота. Якун посмотрел на отца и уже не мог различить лица, увидеть взгляд. Парень решился.

От речей сына у Добрыги опустились руки. В замешательстве ковач не находил слов.

– Я ж тебе умельство хотел передать! – вскрикнул Добрыга и яростно взглянул на потупившегося сына. – Ведь корчая работа – это не абы что, это художество! Как же она не по душе может быть? – продолжал ковач в недоумении. – Ты пойми, ковач-хытрец – что бог! Неужели душа твоя не радуется, когда из куска железа, ни на что не похожего, всякую кузнь творишь? Ведь такие дела только богам ведомы. Всё, что я умею, и ты будешь уметь, сынок. Ты только захоти, и всё получится. Что ж мне, умельство своё в Навь забирать?

Якун попытался вставить слово, но Добрыга остановил возражения сына жестом.

– Я всему тебя научу, ты только захоти. Оцель научишься варить, что твёрже калёного железа, брони ковать, каких ни у кого не было и нет, ни у древних румов, ни у ромеев, ни у германцев, ни у нурманнов. Длинные мечи, коими хоть пеший, хоть конный бейся, безмены всякие для гостей, замки, что ни один тать не отопрёт, да что хочешь. Я всё умею, и ты будешь уметь. Мастером на весь Новгород станешь. Да что Новгород! По всей Земле слава о тебе пойдёт.

– Да не надобно мне сего! – воскликнул Якун, отпустив рукоять меха и сплетя на груди пальцы. – Не стану я таким мастером. Для того охота нужна. Через силу хытрецом не сделаешься. Сам меня тако учил.

Добрыга в сердцах ударил кулаком по колену.

– Правда твоя. Через силу мастером не сделаешься. Так чего ж ты хочешь, челядо?

– В ротники пойду, или в дружину к великому киевскому князю. Он новгородцев привечает.

Ковач вздохнул.

– Уж коли такова твоя воля, оставайся в Новгороде. Не ходи к киевскому князю.

– Почто не ходить к князю?

– Не люб мне Владимир, – Добрыга хмыкнул. – Шибко много медов пьёт, – ковач глянул в едва различимое лицо сына. Мотнул головой, скрипнул зубами. – Душу ты мне рвёшь. Опечалил ты меня.

Якуну стало жаль отца. Из притеснителя, принуждающего жить по своей, а не по собственной воле, тот обернулся в обиженного, притесняемого судьбой человека. Переступив с ноги на ногу, молвил повинно:

– Ставру умельство передашь. Для него все ковачи – сварожичи. Рудый вон, аж обмирает возле горна да возле дманицы. Нешто на мне свет клином сошёлся? Нешто в тати иду? Город, Землю боронить тоже кому-то надобно. Твои слова – Земля, что путник в зимней ночи. Путник идёт, а вокруг волчья стая кружится – и степняки, и ромеи, и ляхи, и нурманны. Забоится путник, ослабнет рука, погаснет огонь – вмиг раздерут на части. Твои же слова.

– Слова-то мои, да вот что поведай мне, челядо. Почто кметом решил стать? Не веселие ли на Добрынином дворе прельстило? Меды на дармовщину пить да песни петь – ни труда, ни ума не надо. Да только чтоб добрым кметом стать, много потов пролить потребно, так я мыслю. Иначе в первой же брани голову сложишь, ни себе славы не добудешь, и пользы ни Городу, ни Земле не принесёшь. Думал ли ты про то, или только Добрыниных веселий нагляделся? Ежели хочешь в белый свет идти с отцовским благословением, говори всю правду, – сурово закончил Добрыга.

Отцовские слова задели парня. Якун топнул ногой, повернув голову, посмотрел на затухающие угли. Стоял бы перед ним ровня, выбранил бы, а то и тумаков оскорбитель отведал. Но перед ним сидел отец, и отец был в своей воле. Глянув на неясную фигуру на лавке, Якун проговорил с обидой:

– Почто так думаешь про меня? Нешто не знаешь, что трудов не бегаю, и честь на дармовые меды не променяю. Не дармовых медов ищу, а воли. Корчиница гнетёт меня. Ай я не знаю, кмет без бранного умельства – то не кмет, а добыча ворога, живой товар на базарах. Ай не знаю – умельство не на пирах, а в трудах, в поту даётся.

Добрыга поднялся, подошёл к сыну, положил руку на плечо.

– Коли в твоих словах лжи нет, неволить не стану, ищи занятия, что любы тебе, иди в кметы. Живи по Прави, богов славь. Помни, что руськие людие говорят: «Лучше на своей земле костьми лечь, нежели на чужой прославиться». Иди доро́гой, что люба тебе. В Киев не ходи, Новгород тоже боронить надо. Не люб мне киевский князь. Не по Прави живёт – брата убил, чтоб на княжий столец сесть. В святилищах свои порядки наводит, то не княжье дело, а волхвов забота. Варягов на Землю привёл. Варяги хоть и говорят по-нашему, и Перуна славят, а всё – чужаки. Им хоть киевскому князю служить, хоть ромейскому басилевсу, хоть нурманнским ярлам да конунгам, одна забота – зипунов поболе добыть. Наша Правь варягам не ведома, а без правды нельзя Земле служить. Вот так-то, челядо, – Добрыга отступил назад, проговорил другим, домашним голосом: – Ну, мать до света к Преславе сбегает, самых лучших оберегов принесёт. А я к весне тебе полный доспех изготовлю. Да пока он тебе и не надобен.

Якун в пояс поклонился отцу и вышел из корчиницы. Добрыга постоял некоторое время, пригорюнившись, и отправился следом. Хоть и благословил сына, на душе было тоскливо.

Глава 6

1

Если очень хотеть и очень ждать, беспременно дождёшься желаемого. Пришёл срок, подвернулся случай, и Голован не упустил своего, хотя и произошла расплата не так, как мыслилось.

Как свозили сельчане копы на гумна да зачали молотьбу, наведался в сельцо тиун Жидята. Для пущей важности, может, для охраны, прихватил с собой Ляшка. Не зря прихватил. Когда рядом высится такой детина, не всякий на рожон полезет. А приехал тиун не медовые пряники раздавать.

Ляшко был одет как смерд – в рубаху, порты из небелёного холста, простые лапти, зато держался как боярский муж с сиротами. Глядя на Жидяту, сразу становилось понятно – се тиун. Ноги в сапоги обуты, поверх рубахи ферязь надета, к поясу кошель привязан. Желанов двор Жидята обошёл по-хозяйски, словно двор обельного холопа. Заглянул в хлев, одрину, даже по огороду прошёлся, капустник глянул. Вернувшись на гумно, помял в руках колосья, пересыпал из ладони в ладонь зёрна. Желан стоял на гумне, безучастно следил за осмотром собственного двора. Материнское сердце не выдержало. Гудиша ходила следом, ворчала, Ляшко хмыкнул:

– Чё, старая, телепаешься, как овечий хвост?

Гудиша зыркнула зло, прорвало старую.

– Чё высматриваете? Чё высматриваете? То не боярское, то наше. Неча вынюхивать, идите со двора.

Тиун и ухом не повёл на негодующие старухины вопли. Оценив урожай, велел, словно безучастному ко всему, стоявшему понуро закупу:

– Сперва боярское увезёшь.

Услышав, сколько отдавать боярину пшеницы, ржи, ячменя, Желан фыркнул, воскликнул:

– Дак ещё князю мыто отдать, а нам что, одна полова останется?

– А ты как хотел? Тебе насильно никто жито не навязывал. Сам на боярский двор прибёг. Всё запамятовал? Думал, мера на меру? Так знай, на всякую меру ещё мера набегает.

– Так эдак-то он до смерти из закупов не выйдет. Уж тогда меня в рабы забирайте.

Гудиша распалилась, вступилась за сына. Кричала, стучала клюкой о землю, едва не попадая тиуну по ногам.

– Куда ты, старая, годишься? – со злым презрением бросил Ляшко. – Шкуру ободрать, так и сапог добрых не сошьёшь.

Помогать увезти мыто боярину вызвался Голован. Изловчившись, чтоб ни отец, ни старший брат не приметили, сунул под кули рогатину. Житовий чуял, добром поездка не кончится. Вызвался сам с отцом ехать. Да тот Голована в помощники выбрал, а с отцом, известно, не поспоришь.

У боярина зерно мололи не бабы на зернотёрках. В особой коморе был установлен неподъёмный жернов, который, двигаясь по кругу, вращал обсыпанный мукой холоп. Мукой же была выбелена земля у входа, дверь. Зерно из кулей закупы ссыпали в соседнюю с мукомольней комору. Через распахнутую дверь Голован с жалостью смотрел на беспрерывно кашляющего парня.