Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс

срока нас загрузили работой на выходные, да еще разрешили прогулять школу, чтобы прихватить пятницу: мы разъезжали между точками, где на скорость расставляли товар в алфавитном порядке. По кредитке оплатили первоклассную стереосистему, чтобы покупатели слушали музыку во всем ее великолепии; мы послушно ворковали заученные слова и ставили Майлза Дэвиса и Монка, Мингуса и Колтрейна. «Послушайте вот это, детки», – говорил отец, опуская иглу точным движением часовщика, и сразу раздавался знакомый звон тарелок и повизгивание духовых; а мы, не в силах постичь истоки такой притягательности, мысленно ставили их на одну доску с маслинами и кофе. Но при этом, как те же маслины и кофе, мы постепенно срастались с джазом, а папа тем временем уже подгонял хард-боп вперемешку с Битлами для нас и Дэвидом Боуи для мамы, и мы распаковывали эти коробки с такой же радостью, как подарки от Санта-Клауса рождественским утром: запечатанные компакт-диски в шуршащей упаковке, стерильно чистые, как хирургические инструменты; увесистый винил, допотопный и шикарный одновременно; редкие японские пластинки весом в сто восемьдесят граммов и бокс-сеты репетиционных записей в кожаных футлярах. Если у меня и закрадывалась мысль, что папа приобрел эти шедевры для себя, а вовсе не для широкой публики, то счастье, которым лучились и его глаза, окупало многое. Да и то сказать: саксофон, ревущий, одиозный, сексуальный отпрыск поздних ночей и злачных клубов, не имел никаких шансов выжить на главных улицах и в индустриальных парках на границе Суррея и Сассекса. Зато отец всеми силами его пропагандировал, изредка что-нибудь продавал, воспламеняя других своей страстью, и удовлетворял покупательский спрос, о котором сами покупатели еще не догадывались. В воскресенье мы приехали в наш городской филиал, где вкалывали четырнадцать часов кряду, подкрепляясь купленной навынос едой и газировкой. Когда все приготовления завершились, мы по команде отца распластались на полу, соприкоснувшись головами в центре зала и направив ноги в проходы между стеллажами, а папа поставил на проигрыватель последнюю за этот день пластинку.

– Глупость какая! – протестовала мама.

– Просто послушай!

– Я и стоя могу послушать, Брайан.

– Тсс! Закрой глаза.

Опустив иглу, он устроился с нами на ковре.

Заиграла «В сентиментальном настроении» Джона Колтрейна, исполненная в дуэте с Дюком Эллингтоном. Мне нравилась эта запись: нестройное звучание рояля и мягкий теплый звук саксофона на фоне партии ударных. Композиция, довольно мелодичная, продолжалась недолго, но этого хватило, чтобы моя сестра, свернувшись калачиком, вырубилась в папиных объятиях. Вслух об этом не говорилось, но предназначение этой музыки заключалось в том, чтобы благословить наши начинания; когда она стихла, мы молча встали, заперли магазин и шагнули в новую эру.

Но трудно представить себе более неподходящее для возрождения бибопа время, чем середина девяностых, когда рояль можно было расслышать только в сэмплированных аккордах хауса, а саксофон – разве что в синтезированном виде. Когда Фран Фишер спрашивала диск Boyzone, я предательски слушал гитарное рубилово, отчего папу перекашивало. Но с коммерческой точки зрения частному магазинчику следовало быть скромнее, а поэтому папа, прикусив язык, продавал все подряд и только увеличивал громкость на альбоме The Modern Jazz Quartet.

Какое-то время казалось, что жизнь налаживается. Мне особенно приятно было видеть, как люди тянутся к моему отцу. Он в ту пору ходил с гордым видом, но вкалывал на износ; когда он дудел на саксофоне, такого мы за ним не замечали. Отец излучал оптимизм, а мы заряжались его верой в успех. Для нашей семьи это было золотое времечко, и будь у меня возможность выбирать, я бы выбрал именно те годы, когда мои родители просто были собой, какими мне и хочется их запомнить.

Закрытие первого филиала было обставлено как консолидация ресурсов, как дальновидное бизнес-решение. Сэкономленные на аренде и зарплате деньги планировалось пустить на погашение процентов по банковской ссуде, а постоянной клиентуре ничего не стоило приехать и в другие магазины, особенно теперь, когда они радуют ассортиментом, приятным интерьером и современным оборудованием. Эти аргументы долетали до меня во время долгих, напряженных телефонных переговоров отца с его родителями, выходившими на связь из загородной ссылки: у него все под контролем, он никого не подведет. Ему так хотелось оправдать оказанное доверие, что он не стал увольнять сотрудников, а просто перевел их в другие филиалы. По выходным этот многочисленный контингент, втрое превосходящий число покупателей, трепался возле касс, а из дорогущих колонок лился «Kind of Blue».

Но ликвидация магазина положила начало тому состоянию, которое мы отказались признавать. Видит бог, папа никогда не был здоровяком, но кофе и бессонные ночи измочалили его до предела, как будто все это время он пытался вырваться из плена. Казалось, где-то между лопатками у него появился тугой узел, инородный предмет, плотный комок; в течение дня отец разминал мышцы, перекатывая плечи под хруст суставов. Во время утренних сборов в школу я нередко замечал через дверной проем родительской спальни, как папа зависает, прислонившись к платяному шкафу, будто пригвожденный осознанием какого-то кошмара. Вряд ли что-то пугало меня больше, чем эти минуты непонятного безмолвия, которое я наблюдал с лестничной площадки, ожидая, чтобы он пришел в себя. С виду он оставался приветливым, любящим и жизнерадостным, но неестественная природа этого подчеркнуто хорошего настроения сулила дурные перемены.

Через полгода закрылся второй магазин. Мама энергично подключилась к работе, убеждая отца, что нужно сместить акцент с узкой специализации на разнообразие ассортимента. В продаже появились батарейки и провода, тщательно отобранная подарочная упаковка и поздравительные открытки. Отец, говоря о проклятии канцелярщины, о движении назад, сник окончательно. Нельзя, что ли, обойтись одной музыкой? Куда делась любовь, страсть? Неужели никто их не слышит в его музыке? Его уверенность в успехе сначала переродилась в стойкий протест, а затем в угрюмость.

– А знаешь, Чарли, чем на самом деле стоило заняться? Продажей копировальной бумаги. Нижних юбок, кружевных салфеток, чернильниц. Чернильницы и то принесут больше денег, чем вот это все.

Но мама не собиралась опускать руки. Как она говорила, нас спасет кофе. По выходным она нередко сбегала в Лондон, где встречалась со старыми друзьями; там-то, в кафе рядом с рынком на Берик-стрит, ей и пришла в голову эта идея. В Сохо на каждом шагу кофейни. Так почему бы и нам не развернуться в эту сторону: вложиться в покупку подержанной кофемашины, венских стульев, пары-тройки потертых столиков, а фоном включать музыку. «Что это играет?» – спросят посетители, и тут мы им диск всучим. А не всучим, так в разы повысим наценку на чашку кофе. Поскольку конкуренцию нам составляли только отжившие свое чайные и забегаловки в