Здравствуй, племя младое, незнакомое! - Коллектив Авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Или легендарная история о том, как Рома приобрел в Москве свою первую квартиру. Он предлагал разным бабушкам помочь донести вещи или дорогу перейти, а после оказанной услуги с сочувствием спрашивал:
– А что, разве никого у вас нет?
– Почему нет? Есть у меня и сын, и дочка, и внучат еще целая куча. В деревню к другой своей бабке поехали.
С подобными бабушками Фроловский сухо прощался. Но однажды он нашел такую, которая на этот вопрос ответила иначе:
– Нет, никого. Совсем уж никого не осталось. Сынок вот недавно помер, а внуков и не оставил.
Правда, вдруг старушка спохватилась и поинтересовалась:
– А на кой тебе это, что я одна?
Но на это у Ромы уже давно была готова история, которую он даже не потрудился выдумать, а заимствовал у все того же Федосеева, когда тот рассказывал ему про свою мать в день ее поминок.
– Понимаете, – говорил он печальным голосом, – у меня недавно умерла бабушка, которая меня, в общем-то, и воспитала. А я не успел с ней проститься. В ту минуту она была одна. Совсем одна. Я представлял себе, как это ужасно – умирать в одиночестве, и поклялся, что буду помогать всем пожилым людям, чем только смогу. Так что, если позволите, я могу и за продуктами ходить, и ведро выносить...
– Господи, вот сынок-то, какой молодец! И что, просто так? Просто так ходить будешь?
Рома оскорбленно развел руками, мол, ну конечно, какие могут быть тут разговоры. Бабушка с радостью согласилась, а Рома добросовестно выходил к ней в течение двух лет. Причем это было не так-то легко, как кажется, – вдобавок к хозяйственным обязанностям ему приходилось слушать все ее воспоминания, по сто раз пересматривать какие-то фотографии... Но старание было вознаграждено. Старушка написала завещание на имя Фроловского и быстро, без мучений умерла. Правда, ходили слухи, что смерть ее не обошлась без содействия Ромы... Но это уже перебор.
Встретившись, Федосеев удивился внешней перемене. Из робкого и худенького паренька Рома превратился в самодовольного, нагловатого и уже начинающего заплывать жиром мужчину, в замшевом пиджаке и выглядывающим из кармана телефоном, который, безусловно, говорил о напряженном графике жизни.
– Нет, нет мне места в подобных рыночных отношениях! – восклицал Роман, подвыпив. – Нет здорового капитализма в этой стране! Налоги! Они мне еще смеют говорить про налоги, которые сжирают мою прибыль и губят все уже в зародыше!
Федосеев вяло кивал, не вникая.
– Слушай, а ты хочешь, хочешь денег поиметь? – вдруг предложил Рома.
– Что, нанимаешь? – спросил Федосеев.
– При чем тут «нанимаешь»? Просто хочу помочь, могу попридержать для тебя вакантное местечко. Ты ведь посмотри, что ты куришь! А куртешку-то, поди, еще при коммунистах покупал?
– При коммунистах покупать не приходилось... – зло ответил Федосеев.
– Ну ладно-ладно, прости, если что. Я ведь о тебе же, балде, забочусь, – примирительно сказал Рома и похлопал Федосеева по плечу.
– Что нужно делать?
– Да ничего! – обрадовался Рома. – С респектабельным видом у витрины стоять.
– Просто стоять?
– Просто стоять. Ну, еще иногда заказ записывать и брать деньги. Сдачу себе. – Рома деловито отхлебнул вермута и добавил: – Да еще зарплата триста баксов... А ты под интерьер подходишь, у тебя лицо солидное, загадочное... Не переживай, в общем. Место хорошее, не замаешься. Ты это... не думай долго... Давай, вливайся в капитализм!
Через неделю Федосеев уже приступил к работе. Ему выдали замечательный черный костюм, бабочку и белые перчатки; так что он при взгляде в зеркало улыбнулся и даже расправил плечи, чтобы соответствовать форме. Правда, новое место смущало его. Торговый дом был слишком уж ярок. Он сверкал вывесками, игровыми автоматами, хромированными перильцами и огромными телеэкранами, демонстрирующими чудеса современной техники; шевелился стеклянными эскалаторами и разъезжающимися перед людьми, словно по волшебству, дверями. Ресторан находился на третьем этаже. Федосеев первое время боялся испачкать блестящие плитки пола (хотя обувь, стерильную, как и все здесь, ему тоже выдали), поэтому ступал осторожно и все время смотрел под ноги, иногда неловко задевая от этого столики или спотыкаясь о стулья.
Кухня была то ли японской, то ли китайской, а может быть, смешанной – этого Федосеев точно не запомнил – вывеска ресторана состояла из различного рода иероглифов, что, по мнению Ромы, должно было придавать ресторану «колорит и загадочность». На витринах в квадратных блюдцах лежали какие-то маленькие сморщенные закорючки в соусе, и под каждой имелась табличка с названием, но поскольку оно тоже было выписано иероглифами, то богачи, как правило, говорили что-нибудь типа: «Два этого и четыре таких, и еще всего по разу», а люди поскромнее сначала интересовались, а что это такое и что сюда входит. На такие вопросы Федосееву очень хотелось ответить: «А хрен его знает», но он пересиливал себя и, незаметно подглядывая в шпаргалку, приводил аналог названия в русском языке, хотя для него блюда так и оставались тем, чем были: «тухлым яйцом» или «кусочком теста с крабовой лапкой».
Роман не обманул, клиентов действительно было немного, а в бездействии Федосеев чувствовал себя неловко, ему казалось, что он ни за что получает большие деньги или что Роман отчасти из жалости, а отчасти, чтобы показать свое успешное существование, просто выплачивает ему такую сумму под предлогом работы. Поэтому Федосеев пытался помогать толстому смешному повару в колпаке, но ему тоже было почти нечего делать, а молоденькая девочка, оттирающая до блеска стены и полы, испуганно отшатывалась от Федосеева, едва только он брал в руки тряпку.
С работы он ушел уже через месяц, по, казалось бы, незначительной, пустяковой причине.
Еще издали Федосеев, от безделья наблюдающий людей, заприметил старичка. Старичок был самый обыкновенный: с палочкой, тряпичной сумкой, в пальтеце и каракулевой шапке, и если бы он случайно проходил мимо в метро, то Федосеев бы не заметил его даже на расстоянии метра, но здесь... Здесь он казался черным, безобразным пятном, на фоне душистых-золотых-норковых дам и их самодовольных обладателей. Последние делали вид, что ничего не замечают, что все идет так, как и должно быть, что трехэтажные торговые дома со стеклянными эскалаторами открыты для всех и что ведь у нас демократия и даже еще лучше, чем в Америке, потому что никогда не было табличек «только для белых», или даже «только в галстуках», действительно, почему бы старичку в каракулевой папахе не решить пошиковать и не промотать свою пенсию... может быть... Но Федосеев различал все удивительно остро: дамы, проходя рядом, едва заметно ускоряли шаг, мужчины вдруг внимательно принимались разглядывать витрины... а старик все шел, почему-то не чувствуя своей особости, шел медленно, постукивая палочкой, даже (казалось Федосееву) немного величественно, словно возвышаясь над чем-то, шел живым укором.
Федосеев потерял его из виду и, столбенея, увидел уже только когда тот входил в их ресторан. Подойдя к Федосееву, он обвел взглядом витрину, показал полусогнутым пальцем на ту самую крабовую лапку, запеченную в тесте каким-то особенным образом, и спросил:
– Сынок, почем пирожок? Что-то я не пойму здесь...
Федосеев смешался и понял, что на эту наивность вопроса, на этот выбеленный цвет его голубых глаз не сможет ответить пощечиной какой-то дурацкой, несуразной долларовой цены. Еще показалось, что весь сверкающий этот дом, со своими красивыми девочками, музыкой, огнями и экзотическими пальмами – сказочный, что все это – неправда, мираж, сон, который почему-то снится Федосееву и в котором он одет в смешной и невсамделишный фрак, и только старик, только старик – настоящий. Это настолько ясно явилось вдруг ему, что он потрогал свою бабочку, как бы проверяя ее на реальность, и ответил:
– Для вас – бесплатно! Вы же ветеран, а у нас ветеранам сегодня стопроцентные скидки.
– Неужели в негосударственных тоже есть? – обрадованно удивился старичок.
– Есть! – сказал Федосеев. – Есть!
Потом он усадил его за стол и принес «всего по разу и этого два» и круглую бутылку какого-то вина, которое не являлось предметом японско-китайской кухни, но тоже, на всякий случай, было.
– Сынок, тебя как зовут? – спросил старик Федосеева.
– Алексей, – ответил он. – А вас?
– Александр Иванович.
Непонятно зачем они обменялись именами, потому что за весь вечер так больше и не обратились друг к другу. Они сидели, время от времени выпивали по рюмке вина и переглядывались. Александр Иванович рассеянно смотрел на потолок, пожимал плечами и легонько качал головой. А Федосеев понимал, вернее, чувствовал каким-то затылочным, интуитивным чутьем:
«Да-а, сынок, изменилось все нынче».
«Да», – грустно улыбался он.
«А знаешь, раньше на этом месте был госпиталь. Его совсем срыли, когда это строили. Под корень. Совсем».