Здравствуй, племя младое, незнакомое! - Коллектив Авторов

– Есть!

– Есть!!

– Тогда прошу передать эту замечательную шляпку по кругу, – Котов повертел в руках свою замшевую кепи, – и вернуть владельцу, который все остальные обязанности берет на себя.

– Вот это я понимаю, коллективизм! – радостно сказал Дрон Лединскому. – А вы все – не осталось ничего, не осталось. Вот она, русская общинность! А! Каково?

– Фим, ты куда, не скрывайся за горизонт! Али по нужде?

– Дрон, возьми гитару да сбряцай что-нибудь патриотическое!

Дрон послушно взял гитару и, плохо аккомпанируя, запел: «Вставай, страна огромная...»

– Монгол, Лединский, Юлдашбаев! – крикнул Котов, от восторга взобравшись на стул. – Пойте, пойте, чего же вы? Слов, что ли, не знаете? Это же и про вас тоже! Про всех это! Огромная же страна! «Пусть я-а-арость благорр-оодная вскипает, как волна, и-и-идет война народная, священная война...»

Он сжимал руки в кулаки и поднимал их вверх с ритмом слов.

– У-ух! Хорошо! – сказал Дрон, когда петь уже закончили. – Кто-нибудь когда-нибудь придумает лучшие слова?

– Не придумает, – вздохнул Котов и слез со стула.

– Н-да... – задумчиво протянул Лединский.

– О! Что, и тебя задело, да? Почувствовал?

– А что это «и меня»! Я этой страной всегда был вполне доволен и никуда не собираюсь...

– Вот воспитываешь тебя, Юрка, воспитываешь, а ты все «этой» да «этой»... Эх!

Федосеев дернул меня за рукав, как бы прощаясь, и вышел. Я двинулась следом.

– Не понравилось, что ли? – спросила.

– Бравада это все...

– Хотите сказать, они не верят в то, о чем поют и говорят?

– Не знаю, может, и верят. Только верят-то потому, что сами в свою веру влюблены... Родина, песни... наши... Не родину любите, а любовь свою к родине. Легко вам это дается. Вот и любите...

Я не поняла ничего из того, что сказал тот странный человек.

Потом мы еще немного бродили по коридорам. Федосеев трогал некоторые двери и к чему-то прислушивался.

На одном из этажей я застала своего рыжего Тимофея, пожирающего какой-то огрызок колбасы. Федосеев замер и напрягся, а потом, странно обрадовавшись, сказал:

– Фидель! Ты еще живой? Иди сюда, Фиделюшка, не узнаешь, что ли?

Я начала как-то возражать, но Федосеев перебил:

– Это единственное, что у меня оттуда осталось. Извините.

С этими словами он взял моего кота и стремительно ушел.

2001 г.

Сергей Шаргунов

ШАРГУНОВ Сергей Александрович родился в 1980 году. Студент МГУ. Пишет стихи и прозу. Дебютировал в журнале «Новый мир» подборками рассказов («Как там ведет себя Шаргунов?», (2000, № 3) и «Уйти по-английски» (2001, № 1). Опубликовал манифест двадцатилетних «Отрицание траура» («Новый мир», 2001, № 12). Печатался как критик в «Независимой газете» и «Новом мире». Победитель общенациональной премии «Дебют» в номинации крупная проза за повесть «Малыш наказан». Передал премию «нацболам» в фонд защиты «узника совести» Эдуарда Лимонова.

РАСКУЛАЧЕННЫЙ

Когда кто-то из стариков умирал, полподъезда выходило смотреть вслед автобусу с желтой по черному фирменной надписью «Ритуал». Из-под шин шла пыль, или выскакивал кузнечиками тонкий лед, или улыбчиво брызгались лужи. Вскоре потомки покойных, торопливо трясли во дворике сладко-старые ковры, вывозили их вместе с мебелью. А пустые квартиры скупались новыми русскими. Теперь под окнами дома выстроилось с десяток крутых иномарок, обладавших чувственными организмами и гнусно звучащими голосами. Вариативные сигнализации заводились день и ночь от легчайшего эротического касания – на шелест зеленой листвы или постанывание ветерка.

В ту ночь машины тоже привычно гудели. Восстание машин не донимало лишь их хозяев. С остальными – дело обстояло хуже. Словно ярые кровососы, уличные авто пробирались через оконные стекла, подлетали к кроватям, пикировали на лежащих (кровь пососать). И все же утром бабам и мужикам надо было идти работать, молодежи – на учебу, поэтому они и не создавали себе проблем. Дистанцировались от посторонних звуков. Принуждали себя отключиться, несмотря на комариные укусы.

По-настоящему плохо спали одни старики. Они ворочались на мятых постелях. Им мнилось: отчаянная сирена предвещает полет «мессеров» и бомбовая смерть вот-вот ворвется, круша стариковские отечные животы и прозрачные кости. Разное мнилось старикам, слабеющим в неприятной неврастеничной полудреме. Разное чудилось. Временами старое поколение возвращалось из пустого забытья в реальность, сев на кроватях, дико озирало свои комнаты, полные городских отсветов. Поганый посвист истощал. Так, в иные времена пронзительный Соловей-разбойник уверенно вел древнерусского человека к смерти. В своих темных комнатах старые люди проклинали «Соловья» из последних силенок. Иногда авто замолкали. Тотчас светлая надежда прерывала дыхание. Но, как только дряхлые легкие выдыхали воздух, железки под окнами заново поднимали вой.

И случилось следующее. Высунулась из форточки рука старого фронтовика Ивана Фроловича Семенова, синяя от наколок, в свете фонарей похожая на зловещую птицу. Анти-птица. Враг «Соловья». Иван Фролович воевал, был ранен в лицо и предплечье, участвовал в рукопашной под Курском. С 67-го по 68-й сидел за московскую драку. Рука полминуты потряслась в воздухе, и вдруг округлый кулак, обособленный, обезумевший, не выдержал и соскочил в ночь. Кулак пролетел – с грохотом и звоном врезался куда надо, сметая лобовое стекло.

Асфальт еще принимал осколки, а все машины разом, на полузвуке заткнулись. И на целую ночь воцарилась полная тишина. Этажом выше Ивана Фроловича засыпала ветеран-связистка Алена Александровна Неживая. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» – сливаясь с теплым дыханием, прожурчала напоследок песня в седенькой голове старухи. Никто из владельцев авто не вылез из подъезда. Чернели окна. Тихим старикам снился жаркий День Победы 45-го.

«Еще одной раной больше», – рассеянно думал Иван Фролович, отдаваясь стариковскому сну. Он не крепко соображал, этот ветеран. В жизни он уже ничему не дивился. Машины остывали, как щипцы после затяжной пытки. Раскулаченная рука не страдала, кровь не текла. Будто так и родился Иван Фролович, без кисти.

ЧУЖАЯ РЕЧЬ

Самое забавное, что эта история случилась восьмого марта, в Международный день женской солидарности. Восьмое марта – выходной, при этом обстоятельства сложились так, что делать было нечего. Ко мне в гости зашел приятель Алешка, и мы с приятелем отправились по Москве. Алешкины родители обитают за городом, в подмосковном поселке, а он учится в Москве в МГУ на физфаке, живет в общежитии. Мы вышли из метро «Библиотека Ленина», взяли по бутылке пива и двинулись в сторону Арбата. Погода была пресная и сырая, серое небо нависало низко, асфальт местами мокро поблескивал, кое-где встречался снежок, не счищенный и до конца не стаявший. Мы шли по тротуару навстречу ветру. Запивали серую погоду большими глотками холодного пива. Стеклянное горлышко ласкало рот. Неинтересный пейзаж вселял уверенность.

На старом Арбате неприкаянно шлялась экзотическая молодежь. Под тяжелыми от сырости навесами ютились лавочники с майками и матрешками. Гладкие витрины не задерживали соскальзывающий взгляд. Громко галдящие иностранцы вызывали легкую зевоту. Мы с Алешкой равнодушно шли, бессмысленно перебрасывались словами, и чувство безмятежной уверенности стало перерастать в желание действия. У меня, по крайней мере.

Когда я кидал в урну свою пустую бутылку и англоязычная речь, проплывавшая мимо, ударила в очередной раз, дурацкая затея внезапно пришла мне в голову и выстроилась со всей очевидностью. Я решил притвориться американцем. Действительно, дурацкая мысль.

Сначала я просто прикалывался. Но в глазах и в ушах окружающего мира я не был придуривающимся русским. Я был американцем. Главным здесь был шумовой эффект, важно было резко-американское произношение. Коротко стриженый, в черной кожанке, чуть агрессивный, я, должно быть, и внешне напоминал американского боя. Алеша же, высокий понурый парень с темно-русой копной волос и серыми глазами студента-физика, скорее, подходил на роль «тихого русского», сопровождающего молодого заграничного гостя в прогулке по Москве. Так мы шли, я отпускал режущие слух англоязычные фразы, Алеша иногда кивал, встряхивая копной волос.

Мы остановились среди толпы, глазеющей на убогое представление – полуголые мужики ложились на битое стекло, протыкали себя шпагами и т. д. Мне в этой ситуации наиболее занимательным показалось только то, что мужики раздевались до гола в такую погоду, когда на мокрой мостовой еще чернело несколько старых снежных бугорков и дул порывистый ветер ранней весны, весь пропитанный таяньем льда. Но я вжился в роль и заставлял себя думать, что меня заинтересовали исключительно «фокусы». Минут с десять полюбовавшись на зрелище, я-американец, отпустил в адрес фокусников несколько звучных, восторженно недоумевающих возгласов, похожих на яркие вспышки фотоаппарата. И мы с Алексеем двинулись дальше.