(не)твой - Эллин Ти

и значок, что она в сети. Пишу, спрашивая, все ли у нее в порядке, потому как тот случай с преследованиями не даёт мне покоя. Она отвечает, что всё в порядке, и говорит, что больше не ходит по улице одна, и я, спокойный и счастливый, отрубаюсь до самого утра.

А утром снова счастливый тащусь в спорткомплекс, потому что тренировки сегодня две, и нужно приехать пораньше, чтобы застать Олю до того, как я буду вымотанный и уставший.

На месте подхожу к уже знакомой мне бабушке и покупаю самый красивый букет ромашек, что у нее есть. Точнее, покупаю три средних, который мы собираем в один большой. В прошлый раз из-за тупости мне не удалось Оле подарить ромашки, сегодня хочу исправить оплошность и порадовать Кроху, чтобы она улыбнулась.

Несусь в кабинет почти на крыльях, уже представляю, как Кроха зароется носом в букет, а потом сладко-сладко поцелует меня с благодарностью, но…

— Пливет, — говорит сидящий за столом Крохи Матвей, рисующий что-то карандашами в её блокноте, когда я открываю дверь. Ну пливет…

— Привет, — говорю с улыбкой. Ладно. Вчера, когда мы вместе были на льду и я для него был просто парнем из хоккейной команды, было куда проще, чем стоять сейчас перед ним с букетом для его мамы, зная, что он может это не одобрить.

— Зачем тебе цветы? — спрашивает с любопытством, даже карандаши откладывает, разглядывая меня с ног до головы. Мелкий даже прищуривается! У меня полное ощущение, что я не перед пятилеткой стою, а перед следователем в допросной.

— Цветы… — шестерёнки в голове зависают, подставляя меня в самый ответственный момент. Мысли вообще в голову не идут, ни умные, ни даже тупые. Хоть какие-нибудь, алло! — Цветы, чтобы подарить, — отвечаю, наверняка выглядя полнейшим тупицей.

— Маме? — опять щурится Матвей.

— Видимо, ей.

Господи… Как я собрался втираться к нему в доверие, если и двух слов связать не могу, когда разговор только зашёл об Оле? Проигрываю войну пятилетнему пацану, браво.

— Зачем ты плишел далить ей цветы? Ты что, её любишь? — добивает меня мелочь, не давая и секунды передышки. Так, Ковалёв, соберись!

— Просто хочу подарить ей цветы, чтобы она улыбнулась, — даже не вру, отвечая мелкому сыщику, и подхожу к столу, ставя букет в вазу. — Когда она придет, скажи, что от Антона, хорошо?

— Не-а, — вредничает Матвей и надувает щёки, — не скажу! Не дали ей цветы, не забилай у меня маму!

Плакать он, вроде, не собирается, но вот паника меня уже медленно охватывает. Если я доведу мелкого до слёз и истерики, Оля меня в окно выкинет, и тогда все мои попытки вернуться уже точно не будут иметь успеха.

Да и просто ребенка расстраивать мне не хочется, если честно. Классный он, хоть и вредный. Я тоже вредный. И классный.

— Почему ты решил, что я хочу ее забрать у тебя? — подхожу к пацану поближе и усаживаюсь на корточки, чтобы смотреть в испуганные и всё-таки наполненные слезами глаза. Он не сдается, терпит, не начинает плакать. Настоящий мужик.

— Потому что дядя, котолый к маме в гости ходил, говолил, что я ему не нлавлюсь, и он маму у меня укладет. И ты укладешь, ты тозе с цветами плишел!

Дядя, который к маме в гости ходил… Оля говорила, что это пару лет назад было, может, чуть меньше. У нее один мудак другого сменяет? Раз ребенок в таком возрасте так хорошо запомнил то, что было очень давно. Бля, вот сейчас хочется самой Крохе по голове надавать, нахер они ей нужны такие? Почему меня раньше не нашла?

Ясно, с пацаном реально будет сложно, но не потому, что он вредный, а потому что нашлись хорошие люди, которые на подкорке мелкого плохие воспоминания оставили. Один из семьи свалил, другой прямым текстом сказал, что ему ребенок мешает. Этого тоже сломать хочу, оба идиоты.

— Ну маму-то он не украл? — спрашиваю, заранее зная ответ.

— Нет, — качает головой и шмыгает носом, — мама его выгнала.

— Вот видишь, мама тебя никогда не бросит, она же тебя любит.

— Папа тоже говолил, что любит, но блосил! И маму обижать стал! — из глаз Матвея почти бегут слёзы, а я себя по лбу уже мысленно сотый раз бью. Вот нахер я начал? Оля увидит, закопает меня. А с другой стороны, все равно ведь нужно разговаривать с ним об этом. Бля… сложно!

— А если твой папа твою маму ещё раз обидит, мы с тобой его как того дядьку выгоним, — стараюсь не злиться сильно, чтобы не напугать ребёнка ещё больше. — И я тебе обещаю, что маму твою никуда воровать не буду. Если воровать, то только вас двоих. Веришь?

— Не знаю, — прищуривается, опять сыщика включая, но слёзы уходят, что меня безумно радует. Пронесло, — как я могу тебе велить, если я тебя даже не знаю?

Сейчас все такие деловые в пять лет, или только мне повезло?

— Давай так, — тяну ему руку, и он, пару секунд подумав, вкладывает в неё свою ладонь, по-мужски пожимая, — мы с тобой и твоей мамой, конечно, немного погуляем и поближе познакомимся, а потом ты уже решишь, веришь мне, или нет.

— Пока будем гулять, ты не укладешь маму?

— Обещаю, пока будем гулять — не украду.

— А цветы? — спрашивает пацан, глядя на букет. Ужас, как сложно с этими слишком взрослыми коротышками.

— Скажи, что от тебя, — подмигиваю пацану и, потрепав по волосам, выхожу из кабинета Крохи, радуясь хотя бы тому, что не довел ребенка до слёз.

Докатился, Ковалёв, радуешься, что не заставил ребенка плакать.

Бегу в раздевалку и встречаю по пути Кроху, но она тоже спешит, и мы сталкиваемся буквально на пару секунд. Я чмокаю её, пока никто не видит, и быстро шепчу на ушко:

— Если что, ромашки от меня, не верь Матвею, он заставил меня сдаться, — и под тихий смешок и негромкое «чего?», сбегаю переодеваться.

Катаемся отлично, разбираем игры команды соперника на ближайший матч, отыгрываем новые связки. Тренер меня даже хвалит, припоминая те дни, когда я на тренировках косячил