Не страшись урагана любви - Джеймс Джонс

— Я даже не подниму его, босс, — сказал Али.

— Давай! Неси! Я тебе помогу!

Очень осторожно и неловко Али подтянул лодку и зацепил багром голову ската. Абсолютная правда, что, по крайней мере, в такой неловкой позе, без рычага, он не сможет его поднять. Но с помощью Бонхэма, орудовавшего другим багром, они сумели затащить скользкого зверя на борт.

— Он потянет больше сотни, — тяжело дыша, сказал Бонхэм. Он стоял и смотрел на животное (Грант не мог думать о нем как о рыбе), чьи распростертые крылья почти касались обоих краев кокпита.

— Дьявольские мерзавцы! — наконец, сказал он. Он прежде всего осторожно вырезал шип. Он был пяти с половиной дюймов. — Будет тебе хороший трофей, когда я его вычищу. Как слоновая кость. Будет хорошая зубочистка! — сказал он и захохотал.

— Точно, — ответил Грант. Но когда он наклонился посмотреть на него, Бонхэм крикнул:

— Осторожно! Эта губчатая ткань с желобками по бокам как раз и вырабатывает яд. Он все еще опасен. — Он наклонился над рыбой. — Вот, я тебе еще кое-что покажу. — Он ткнул рукояткой ножа в крыло. — Видишь? Самое вкусное мясо — крылья. Я тебе их отрежу, когда вернемся, ты отнесешь вечером домой и не говори, что это, и они поклянутся, что это самый лучший красный лютианус, какого они ели. Ставлю на это сто долларов. О'кей? Давай, Али, переложим его обратно в лодку. Подожди минуту! Хочешь, я сниму тебя с ним, Рон?

Грант хотел, но смущался, да и уныние не исчезало, наоборот.

— Нет, нет. Наверное, не надо. Ты уже сфотографировал меня с ним под водой, не так ли?

— Да. Но там, может, не будут видны его размеры.

Грант покачал головой.

— Думаю, не стоит, — сказал он, и когда они снова вонзили багры в зверя, он отошел к штурвалу дать им дорогу. Потом Бонхэм запустил двигатель и повел катер домой, Али начал мыть скользкий кокпит, а Грант стоял в одиночестве и смотрел в полуоткрытое окно рубки.

Отчего такое уныние? Ведь именно для охоты он сюда и приехал. И уже на третий день у него маленький триумф, он убил стофунтового ядовитого ската. Никто не мог сказать, что это безопасно. Тогда откуда уныние?

Из-за того, что он не один это сделал? Конечно, он не сделал бы в одиночку, если бы Бонхэм не подтолкнул, он бы никогда не отбуксировал его, если б не Бонхэм с его опытом. Хотя он бы мог и сам, потому что скат уже умирал, когда они добрались до рифа.

В нем все же было волнение от триумфа победы над таким скатом и от того, что кровь бурлила так, что он ни о чем не думал, только об убийстве. Он немного гордился этим. Бонхэм даже подумал, что он храбр.

Почему же тогда нет ощущения счастья? Возбуждение сохранялось, но это было глупое, неуютное, вовсе не приятное возбуждение. И кроме того, помимо возбуждения, оставалось иссушающее чувство: «Если это и есть реальность, то что из этого?»

Он приехал сюда в поисках реальности. Реальности мужественности. Реальности мужества. Какого? Кто знает? Избавиться от чувства, что жизнь слишком мягка? Как бы то ни было, реальность, ощущал он, ускользает из его жизни, из его работы, и давно уже. Кэрол Эбернати, по крайней мере, частично отвечала за потерю реальности из-за ее специфической и растущей опеки и няньканья.

Он выстрелил в большую рыбу, и они убили ее, а что оставалось? Оставалось сфотографироваться с ней, как туристу (вот почему он отказался). Оставалось привезти ее в док, зацепить крюком, где пораженные благоговением рабочие, а может, и несколько белых, могут повосхищаться вами, пока вы будете хвастаться. Как Али. Вот что оставалось. И все же ему хотелось похвастаться. Это реальность?!

У Али, с другой стороны, своя реальность. Он думал, что оба они сумасшедшие. И кто скажет, что он не прав?

Потом была реальность Бонхэма. Бонхэм бросил кровавый вызов. Это было просто. И больше не думал об этом. Преклонение Гранта перед большим ныряльщиком поднялось на новую ступень. Его любовь к Бонхэму медленно росла в течение этих трех дней плавания, внимательная забота Бонхэма, точное и вдумчивое обучение, его явно серьезное наставничество, — кто бы не полюбил за все это?

Как говорят в богатых международных центрах Швейцарии, где Грант бывал пару раз, все влюбляются в инструктора по лыжам. Или, на Манхеттене, в своего психоаналитика.

Но подлинная правда была в том — реальность Гранта была в том, — что он оставался тем же самым печальным Грантом. После всего этого. Вот в чем подлинная правда. Ничего не изменилось. Он взял большую, по-настоящему опасную рыбу, но ничего не изменилось. Потому что это ему не нравилось. Он сделал это, но ему не нравилось. Он ненавидел каждое мгновение этого, правда, и будет завтра снова ненавидеть. В сознании всплыла мысль о Лаки. Он бы предпочел очутиться в крошечной квартирке на Парк Авеню, ласкать пышное тело рядом с собою и наблюдать из уюта зимнее холодное солнце за окном, и он почти возненавидел ее за это. Единственное, что по-настоящему изменилось, это то, что в следующий раз он будет лучше знать, как управиться с большим скатом и, может быть, он лучше выстрелит! Он видел в будущем пятьдесят, сто скатов, если только ему не надоест изучать и стрелять в скатов. И он все же будет тем же самым напуганным Грантом.

Ну, если он займется более опасными вещами, может, акулами, возможно, хоть тогда будет получше.

Акулы. Беспокоятся ли акулы о том, храбры они или нет? Нет. Фактически, это едва ли не самые трусливые создания в Божьем мире. Только тогда, когда есть раненая сидящая утка, чтобы съесть, — они храбры. Тогда и только тогда в них бурлит кровь — «стайная модель питания», так называют это ученые! Но почему не назвать это «войной», в которой они яростно съедают раненого собрата? Вот реальность.

Он скрестил руки на груди, челюсти сжались. Уставившись на приближающуюся туманную береговую линию, он почувствовал, как в нем поднимался горячий гнев, такой неистовый и исполненный тайной ненависти и утраты, что ему захотелось повернуться к Бонхэму и попросить прямо сейчас вернуться и еще поохотиться на что-то настоящее в этот раз, может, на акул, на что-то по-настоящему хорошее. Он оглянулся. Бонхэм стоял за ним у штурвала и счастливо свистел.

— Глянь! — ухмыльнулся он, наклонился вперед и взял с. полки острый шип за толстый конец. Он поднял его вверх и неожиданно позой и всем своим видом стал похож на профессионального лектора в школе (кем он, возможно, и был, подумал Грант, ради свободы, ради расположения Торговой палаты). Ухмыляясь, он с выражением произнес: — Эта зазубренная колючка со своей собственной, вырабатывающей яд железой не изменялась, не развивалась и не вырождалась более шестидесяти восьми миллионов лет. Воображаешь себе? Можешь себе представить? Яд, вырабатываемый ею, действует на сосудистую систему, вызывает опухоли и дикие судороги, а если проткнут живот жертвы, может даже вызвать смерть. Вот какого рода рану он наносит, — ухмыльнулся он, поставил ногу на стул и показал рваный шрам длиной в два дюйма на внутренней стороне правой голени. — Это не драматическая атака и оборона. Не ужасная подводная битва. Просто наступил на него на песчаном дне лагуны, стоя в воде по пояс, и улегся в постель на три недели. — Он бросил шип обратно на полку, где в беспорядке валялись инструменты, тяжелые кожаные перчатки, и снял ногу со стула.