Не страшись урагана любви - Джеймс Джонс

И в этот момент к ним вошла Эвелин де Блистейн. Сначала предусмотрительно — но не настолько предусмотрительно, чтобы не расслышать и не заметить, — в дверь постучали.

— Можно войти?

— Конечно! — все еще визгливо закричала Кэрол и села. Дверь уже открылась.

— Что за чертовщина здесь происходит, скажите, ради Бога? — сказала Эвелин глубоким хрипловатым голосом. У нее было морщинистое, жесткое, циничное лицо деловой женщины с набрякшими понимающими веками. Они делали ее взгляд пресыщенным, как будто она все видела и всему веселилась. И ей нравилась эта роль. Но если такая позиция была и ее действием, то она в значительной мере отражала подлинное положение и создавала определенный стиль. (Такой гам! Деретесь? Прекрасно! Расскажите!) — Я пришла глянуть, как ты, дорогая, — сказала она, глядя Кэрол прямо в глаза.

— Мы спорили об этом Эле Бонхэме, — сказала Кэрол со все еще сердитым выражением лица. — Этот вот идиот влюбился в него, а я пытаюсь доказать, что ему надо лучше за ними присматривать. Они хотят его обмануть. Я знаю.

Грант удивленно слушал. Она перепрыгнула к этой чистой, абсолютной лжи, не оглядываясь, использовав свой предшествующий гнев как трамплин. Кажется, этого хватило, чтобы убедить Эвелин, циничную Эвелин.

— Ну, я не очень хорошо его знаю, — с мрачной гримасой сказала она. — Но могу узнать. Не понимаю, как он может очень уж обмануть. Оборудование. Поездки. Ясно, ты можешь себе это позволить.

— Как насчет доли в покупке шхуны? — сказала Кэрол.

— А! — улыбнувшись, сказала Эвелин. — Это другое дело! Я бы сначала осмотрела шхуну! И структуру корпорации.

— Именно об этом я и говорила, — закивала Кэрол.

Грант все еще пребывал в оцепенении от безмолвной ярости.

— Я не влюблен в него, — сумел он наконец-то сказать. Он понимал, какое у него угрюмое лицо, но ничего не мог поделать. — Но я уверен, что он превосходный ныряльщик, и доверяю ему. По крайней мере, в нырянии.

— Я это слышала, — сказала Эвелин. — Я знаю, что он нравится местным бизнесменам и их проклятой торговой палате, — совершенно неожиданно она зевнула. — Дорогая, возвращайся, — сказала она Кэрол. — Теперь тебе лучше? Я хочу, чтобы ты рассказала Росонам о твоем Маленьком театре в Индианаполисе.

— Только не я, — быстро сказал Грант. — У меня масса книг и учебников, если уж я собрался в эту поездку.

Эвелин молча и медленно улыбнулась ему. Она его не просила.

— А ты, Кэрол? — спросила она своим резким голосом.

— Думаю, сейчас приду, — сказала Кэрол. Она держалась с храброй усталой стойкостью и откинула назад голову. — Головная боль прошла. Я, может быть, даже выпью! — кокетливо и весело воскликнула она.

— Прекрасно! — проворчала Эвелин. — Я даже сама сделаю. Своими маленькими лилейными ручками. — Она еще раз взглянула на Гранта — загадочный взгляд из-под тяжелых век.

Грант шел за ними в холл. Они не оглядывались, и он был крайне рад этому.

— Бедняжка, — услышал он слова Эвелин, когда они спускались. — Знаешь, ты действительно перерабатываешь. Вся эта переписка с твоими малышами из театра.

— Знаю, — сказала Кэрол неожиданно слезливым тоном. — Но не знаю, что делать. Они так от меня зависят.

Но когда ярость и раздраженное отвращение прошли, он подумал, что неплохо бы взять ее с собой. Неважно, верит ли она в условие «последней поездки, прощального подарка» или нет, он в это верит. И взять ее было бы хорошим способом продемонстрировать это. Что он бросает ее, что он свободен. Неважно, женится ли он на Лаки Виденди или нет. Последняя расплата, как говорится. Прощальное доброе дело.

Но как он все это объяснит человеку типа Бонхэма? Грант еще раз оглянулся на кабину. Бонхэм трахнул бы их обеих, встал бы и вышел. Грант закашлялся и закурил новую сигарету. Большой человек больше не свистел и с неподвижным лицом добросовестно погрузился в управление судном. Они уже проходили основной канал, подходя к грузовому судну ВМФ, которое все еще стояло в порту. Когда Грант взглянул на него, он повернул голову к Гранту и улыбнулся. Что-то нагловатое проскользнуло в его лице, и когда он заговорил, Грант с ужасом осознал, что же именно.

— Вот какая мне пришла мысль. Я думаю, мы пришвартуемся в Яхт-клубе, так что сможем выпить в баре и отпраздновать это событие.

Хладнокровно и неумолимо он собирался высосать до капли всю ценную саморекламу из своего драматурга и его ската. И пока Грант не успел ответить или воспротивиться, он повернул маленький катер и сбросил обороты.

Почему же он не протестовал? Бонхэм бы восстал, если бы ему что-то не понравилось. Они могли еще развернуться и пойти к маленькому рыбацкому доку. Но Грант промолчал. Почему? Ну, с одной стороны, он понимал, что Бонхэму нужна реклама. Кто знает, может, это даст ему еще парочку клиентов? Но он не предвидел, с какой помпой проведет это Бонхэм.

Однако так оно и было. Веранда Яхт-клуба была забита членами клуба и туристами. Увидев большого ската, все высыпали к доку. Бонхэм подождал, пока они не подошли. Пришвартовавшись, он зацепил крючком подбородок ската, взвалил его на спину и пошел к специальным крючьям, на которые вешали рыбу во время соревнований по ловле марлинов. Он не произнес ни слова, не ухмылялся и, на взгляд Гранта, ступал несколько тяжелее под весом рыбы, чем это было необходимо. Когда их обступила толпа, он отвечал на вопросы кратко и точно. Под конец Грант раз двадцать позировал фотографам.

— Да, — вновь и вновь слышал он слова Бонхэма. — Да. Выстрелил, убил и принес. Все сам. Что? Три дня. Три дня плавания со мной. Да. Правильно.

Однажды он ухитрился заговорщицки подмигнуть Гранту, когда никто не видел. Гранту хотелось убить его. Наслаждаясь определенной маленькой славой и дурной славой известного и успешного драматурга, он не имел возможности пожаловаться на тот род славы, который окружает кинозвезд, скажем, или политиков, и у него не было профессиональной сноровки или умения позировать перед камерами. Некоторые туристы знали его имя и как-то пугливо интересовались подводным плаванием. Другие были членами клуба и хотели прибавить его и ската к своим фотоальбомам о ежегодных соревнованиях по ловле марлина. Нельзя было на это сердиться. Но очень уж он смущался.

Пока толпа все прибывала, Бонхэм принес измерительные инструменты, показал всем результаты замеров, затем разложил ската на деревянном полу и начал вырезать крылья. Мясо было прекрасным. И для них троих его было более чем достаточно. Али, ненавидевший неразрезанных скатов, оказалось, любил их мясо. Бонхэм дал его семье из шести человек десять фунтов. Грант получил восемь фунтов и отказался от остального, а самому Бонхэму оставалось более десяти фунтов. С разрешения Гранта пять фунтов он отдал секретарю клуба.