Тайна царствия - Мика Валтари

– Аденабар, друг мой, мы вместе с тобой видели и пережили некоторые события, и допуская, что от этого мой разум немного помутился, я не испытываю никакого стыда, признаваясь тебе в этом.

– Лучше называй меня моим римским именем, – живо вставил он – Я ощущаю себя римлянином больше чем когда-либо, и как таковой я зовусь Петроний. Этим именем я подписываюсь, когда получаю у квестора деньги, и на это имя получаю приказы, когда кому-нибудь приходит в голову написать их на восковых табличках. Знаешь, я надеюсь получить в командование когорту где-нибудь в Галилее. Испании или даже в Риме. Поэтому сейчас я изо всех сил стараюсь углубить свои знания латинского языка и привыкнуть к своему римскому имени.

Он еще раз взглянул на меня так, словно собирался определить степень моего умопомрачения и выяснить, насколько мне можно доверять.

– Для меня ты навсегда останешься Аденабаром, – возразил я – Твое сирийское происхождение не вызывает у меня отрицательных эмоций, тем более не чувствую различия между собой и иудеями, наоборот я принялся за изучение их религии и традиций. Меня удивляет лишь то, что тебя до сих пор не перевели в пустыню или не отправили служить мишенью для скифских стрел – там ты имел бы больше шансов быть убитым, и то, что ты знаешь, не доставляло бы никому хлопот.

– О чем ты говоришь? Ты что, совсем сошел с ума или начал пить еще в первом часу ночи? – произнес Аденабар тоном дружеского упрека – Ты, конечно, в чем-то прав: я чувствую, что стал более значительным человеком, чем прежде. Однако не будем говорить о пустыне, которая ослепляет самого крепкого человека и вызывает у него галлюцинации, а когда взбираешься на верблюда, тебя начинает тошнить, тем более, что там живут люди, которые носят козьи шкуры и внушают солдатам ужас, потому что бросают у них на пути палки, превращающиеся в змей. Если бы меня отправили пуда на сторожевой пост, думаю, в моей голове вскоре завертелись бы мысли, о которых лучше не говорить, пока живешь в обществе цивилизованных людей.

Аденабар на секунду умолк и, недоверчиво взглянув на меня, добавил с хитрой улыбкой на устах:

– Ты, вероятно, слышал, что Иерусалим стал нездоровым местом для здравомыслящих людей. Не думаю, чтобы ты забыл о случившемся на следующий день после землетрясения; рассказывают, что разверзлись многие могилы святых, из которых вышли мертвые, они неоднократно являлись живым.

– Мне известен лишь один человек, воскресший из мертвых, и ты его тоже знаешь, – ответил я – Предлагая повышение по службе, тебя хотят перевести в другую страну, чтобы ты не смог говорить о нем и еще потому, что центуриону намного труднее заткнуть рот, чем обычному легионеру.

– Не знаю, что ты хочешь этим сказать, – ответил Аденабар с плохо скрываемым страхом – Думаю, ты еще помнишь легионера Лонгинуса. Так вот, копье ведет себя странным образом в его руках и не слушается во время упражнений: оно ранило его в ногу и вырвалось из рук, когда он кидал его в мешок с сеном, и при этом едва не угодило в меня, а я стоял сзади. Должен сказать, что в самом копье нет никакого изъяна; причина – в Лонгинусе. Чтобы убедиться в этом, я бросил копье и попал в цель с сорока шагов, а Лонгинус может орудовать любым другим копьем, кроме собственного.

– Ты говоришь о том самом копье, которым он проверял, умер ли Сын Божий? – поинтересовался я.

– Ни за что на свете не следует говорить, что этот человек был Божьим Сыном! – взмолился он – Эти слова внушают мне ужас! А вот и другая история. У легионного палача отнялись руки; у него нет сил, чтобы поднять кнут, а когда он ест, то с трудом доносит еду до рта обеими руками. Хирург Антонийской крепости не обнаружил никакой болезни и заподозрил в нем симулянта, пожелавшего досрочно заполучить по концессии земельный участок и зажить преспокойной жизнью в селении для ветеранов – ему осталось лишь два года до окончания двадцатилетнего срока службы. Медицинский опыт в армии уже доказал, что кнут излечивает многие скрытые от глаза болезни, однако палач выдержал все удары, зажав зубами кусок кожи, как это делают старые легионеры. Руки по-прежнему не повиновались, и ему установили диагноз – ревматизм, заболевание, которое в легионе признается чрезвычайно редко. Офицеры болеют им чаще, чем солдаты, потому что иногда им приходится покидать спокойную жизнь и ночевать на голой земле, под открытым небом при любой погоде. Однако, – словно во сне продолжал Аденабар, – я не припоминаю, чтобы он проклял кого-то из нас: наоборот, страдая на кресте, он просил своего отца простить нас, потому что мы не ведали того, что творили. Тогда мне показалось, что он бредит, ибо в толпе не было его отца.

– А что общего между ним, Лонгинусом и легионным палачом? – в ярости воскликнул я.

– Следует признать, что из-за этого назаретянина мы испытали настоящий ужас, – попытался найти объяснение Аденабар, – Он был необыкновенным человеком, и когда те, кто присутствовал при его казни, узнали, что он воскрес, их ужас еще умножился: солдат, который ведет монотонную жизнь, готов поверить любым слухам, и чем они абсурднее, тем проще запечатлеваются у него в сознании. Так вот, теперь достаточно, чтобы в темноте ночи где-то упал щит или чтобы старая амфора сама по себе раскололась, а ее содержимое вылилось на пол – и весь гарнизон поднимется на ноги и будет взывать к богам! Однако, говорят, что иудеям в городе приходится ничуть не лучше, – продолжал он, – Маленькие дети просыпаются по ночам и рассказывают, что над ними склоняется чужой человек и касается их рукой. Другие рассказывают, что проснулись от обжигающих капель, однако после того как зажигают лампу, они ничего не замечают в доме. Я также слышал, что члены синедриона беспрестанно моют руки и предаются самым суровым способам очищения, которые предписаны их законом. А я не испытал никаких неприятностей и не видел ни одного кошмара! А как ты?

– Я? – переспросил я, не задумываясь над собственными слонами, – Я разыскиваю путь.

Аденабар удивленно посмотрел на меня. Он уже выпил больше половины амфоры, не разбавляя водой дешевое вино, однако не проявлял никаких признаков опьянения.

– До меня доходили слухи, что существует множество путей, на которых легко заблудиться. Как можешь ты, будучи римлянином, надеяться найти верный путь, когда сами иудеи не знают, где он? Боюсь, как бы они не захлопнули дверь прямо перед твоим носом и как бы ты об нее не ушибся!

– Возможно ли, – удивленно воскликнул я – чтобы тебе, центуриону, были ведомы сомнения и чтобы ты тоже искал путь?

Громко расхохотавшись и похлопывая себя по коленям, Аденабар воскликнул:

– Вот ты и угодил в ловушку! Надеюсь, ты не думаешь, что мне не известно, чем ты занимался в последние дни! У меня тоже есть друзья в Иерусалиме и побольше, чем у тебя, чужестранец!

Затем, перестав смеяться, он пояснил:

– Думаю, что римляне допускают большую ошибку, долгие годы оставляя здесь один и тот же легион без замены, что, впрочем, вполне возможно в других странах; где легион таким образом лучше узнает страну, в которой он призван установить порядок, а местные жители, подружившись с солдатами, обучают их своим нравам и обычаям, и когда истекают двадцать лет положенного срока службы, легионер, получив земельный надел, женится на женщине из этой страны и обучает своих соседей римским обычаям. Однако в Иудее или Иерусалиме все происходит совершенно по-другому: когда чужестранец надолго остается здесь, его либо охватывает боязнь перед иудейским Богом, либо он начинает ненавидеть иудеев. Возможно, ты удивишься, но среди римских офицеров, особенно в небольших гарнизонах, есть такие, которые приняли иудаизм в тайне от остальных и согласились пройти обрезание. Однако можешь поверить, что я вовсе не из таких! О разных путях, существующих для сынов Израиля, я узнал лишь из любопытства и не для того, чтобы шпионить за ними, а чтобы лучше понять их и не оказаться под колпаком их ужасного божества.

– У креста ты сам признал в нем Сына Божьего, – напомнил ему я. – Та сам был вместе со мной в гробнице и видел нетронутую плащаницу после его воскресения.

– Вот именно! – подтвердил Аденабар.

Неожиданно он швырнул об пол глиняную чашу, разлетевшуюся на тысячу осколков, и вскочил на ноги.

– Будь он проклят, этот иудейский царь! – воскликнул он с перекошенным от гнева лицом. – Будь проклят этот заколдованный город и будь проклят этот храм, где даже нет изображения их Бога, чтобы его можно было разнести на куски! Можно подумать, что произошло что-то небывалое и что впервые человек был лишен жизни! Прежде распинали и других невинных, но они никогда не воскресали! Назаретянин нарушил всю дисциплину в армиях!

Уже отзвучали трубы в храме, и верующие уже сотворили вечернюю молитву. Сквозь тонкие стены моей комнаты мы слышали как закрывались ворота храма: шабат подошел к концу. Мы облегченно вздохнули. Аденабар попросил меня простить ему приступ гнева, в котором он разбил чашу с вином.