В гостях у турок - Николай Лейкин

— Не безпокойтесь, мадамъ, здѣшняго собаки умнѣе людей… отвѣчалъ съ козелъ Нюренбергъ. — Онѣ сами себя берегутъ, держатъ своего ухо востро и никогда не случалось, чтобы экипажъ задавилъ собаку.

— Однако, ихъ такъ много здѣсь изкалѣченныхъ. Есть хромыя, есть въ ранахъ и даже вовсе безъ ноги, на трехъ ногахъ.

— Это онѣ отъ драки за своего собачьяго дамы или оттого, что какого-нибудь собака въ чужаго улицу забѣжала — вотъ на нее и набросились.

— Какъ въ чужую улицу забѣжала? Я читала, что здѣсь собаки бродячія никому не принадлежащія.

— Да… Но у каждаго собачьяго компанія есть своего улица и своего районъ, а если онѣ въ чужаго участокъ забѣгутъ, имъ сейчасъ трепка. Да не только трепка, а до смерти загрызутъ. Это еще хорошо, если какого собака только безъ ноги въ своя улица вернется.

— Да что вы! удивился Николай Ивановичъ. Стало быть, собака должна жить только въ своемъ участкѣ?

— Да, только въ своего участокъ, гдѣ она родилась, — отвѣчалъ Нюренбергъ. — Вотъ вы вглядитесь въ нихъ теперь. Здѣсь въ Перѣ и Галатѣ есть собаки желтаго, чернаго и бѣлаго. Здѣсь разнаго собакъ: есть и съ тупаго морда и съ востраго, есть съ большаго хвостъ и съ маленькаго. Онѣ помѣшались отъ французскаго и англійскаго домашняго собакъ. А въ Стамбулѣ, на той сторонѣ Золотой Рогъ — ничего этого нѣтъ. Вотъ мы завтра поѣдемъ въ турецкаго часть города, мечети и базаръ осматривать, и вы увидите, что въ Стамбулъ только самаго турецкаго собаки и всѣ желтаго, рыжаго, какъ верблюдъ, съ востраго уши и востраго морда. Турецкаго люди не держатъ комнатнаго собакъ и помѣси нѣтъ. Самаго настоящаго константинопольскаго собаки — это въ Стамбулъ. И въ Стамбулъ онѣ здоровѣе, сытѣе, шуба ихняго лучше. Турецкаго люди не держатъ въ комнатахъ собакъ, но къ этого уличнаго собаки добрѣе, чѣмъ здѣшняго франки изъ Пера или армянскаго человѣки и греки изъ Галата. Здѣсь какого-нибудь поваръ и кипяткомъ на нихъ плеснетъ, армянскаго человѣкъ окурокъ папиросъ въ шерсть заткнетъ, мальчишка зажженнаго спичку на спину кинетъ, а турецкаго люди къ нимъ жалость имѣютъ.

— Турки, стало быть, добрѣе христіанъ? удивленно спросила Глафира Семеновна.

— Да, мадамъ. Тамъ въ Стамбулѣ турки ихъ кормятъ и никогда не бьютъ, никогда не мучаютъ, и если турецкаго человѣкъ увидитъ, что мальчишка кинулъ въ собаку камень, онъ сейчасъ схватитъ его за ухи.

— Николай Ивановичъ, слышишь?

— Слышу, слышу, и удивляюсь! А вѣдь у насъ сложилось такое понятіе, что если турокъ, то безчеловѣчный звѣрь, который и человѣка-то изъ христіанъ готовъ перервать пополамъ, а не только что собаку.

— О, нѣтъ, эфендимъ! Турки имѣютъ много суевѣріевъ насчетъ своего турецкія собаки и никогда ихъ не будутъ бить. На нѣкотораго турецкаго дворы въ Стамбулъ есть цистерны съ вода для собакъ, въ нѣкоторыя турецкаго дома у воротъ есть этакаго загородка съ крышкой, гдѣ собака можетъ родить своего щенки. Тамъ онѣ и лежатъ со щенки. Имъ бросаютъ всякаго остатки и онѣ ѣдятъ, имъ даютъ пить. Турецкаго люди въ квартиру къ себѣ собаку не впустятъ, а такъ они любятъ собаки и жалѣютъ.

— Удивляюсь, совсѣмъ удивляюсь. Турокъ до пріѣзда въ Константинополь я себѣ совсѣмъ иначе воображала, — сказала Глафира Семеновна. — Чего-чего только у насъ про турецкія звѣрства не разсказывали — и оказывается, совсѣмъ наоборотъ.

— А вотъ поживите, такъ увидите, какого это добраго и хорошаго народъ! — произнесъ съ козелъ Нюренбергъ. — И здѣсь у насъ въ Константинополь рѣдко когда турокъ воръ… Армянинъ, грекъ, славянскаго человѣкъ — вотъ этого народъ надо опасаться.

— Николай Ивановичъ, слышишь? — дернула мужа за рукавъ Глафира Семеновна. — Просто удивительныя вещи онъ разсказываетъ.

— Да, слышу, слышшу — и вотъ сижу и удивляюсь: за что-же мы это такъ трепали турокъ во время войны! Просто даже жалко теперь, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

Но тутъ экипажъ, ѣхавшій трускомъ, принужденъ былъ остановиться. Около ларька турка, торговца съѣстными припасами, застряла цѣлая толпа фесокъ и турецкихъ женщинъ съ ребятишками. Проголодавшись, находясь съ утра на парадѣ, толпа на расхватъ раскупала у торговца хлѣбъ, вареную кукурузу, бобы-фасоль, распаренный горохъ и винныя ягоды. Въ толпѣ вертѣлся какой-то молодой длинноволосый оборванецъ-халатникъ въ скуфейкѣ и съ мѣдной чашкой въ рукахъ, напоминающей наше лукошко. Онъ протягивалъ свою чашечку направо и налѣво въ толпѣ и зычнымъ голосомъ кричалъ: «Гу, гу! Гокъ! Гокъ!» и при этомъ ударялъ въ нее палкой. Въ толпѣ кидали ему въ чашку мѣдныя пара, пригоршни бобовъ, кукурузы. Завидя остановившуюся коляску супруговъ, онъ тотчасъ бросился къ ней, вскочилъ на подножку, и тоже протягивая чашку прямо на колѣни Глафиры Семеновны, закричалъ: «гу, гу! Гокъ, гокъ!» Та взвизгнула и отшатнулась, откинувшись на спинку коляски.

— Прочь! Чего лѣзешь! замахнулся на него Николай Ивановичъ, но тотъ и ему ткнулъ чашку чуть не въ лицо и крикнулъ свое: «гокъ, гокъ! гу, гу!»

— Нюренбергъ! Да что-же это такое! обратился Николай Ивановичъ къ проводнику.

— Это дервишъ! Нищій — дервишъ! Надо дать что-нибудь, а то не отстанетъ! отвѣчалъ Нюренбергъ съ козелъ и сталъ говорить дервишу что-то по-турецки, махая рукой.

Дервишъ соскочилъ съ подножки, но стоялъ съ протянутой чашкой, бормоталъ что-то и при этомъ закатывалъ подъ лобъ глаза и потопывалъ голыми ногами по мостовой. Нюренбергъ полѣзъ въ карманъ, вынулъ оттуда тоненькую турецкую бронзовую монету съ дырочкой и кинулъ ему въ чашку. Дервишъ не отошелъ и продолжалъ бормотать и стоять въ той-же позѣ.

— Ахъ, нахальнаго человѣкъ! возмутился Нюренбергъ. Получилъ отъ васъ монету и теперь отъ ханымъ, то есть отъ вашего барыня требуетъ.

Въ чашсу брошена вторая монета — и тогда только дервишъ отбѣжалъ отъ экипажа.

— Дервишъ… Мусульманскаго монахъ нищій… Вотъ хуже этого нахальнаго человѣкъ въ Константиноноль нѣтъ люди! И полицейскаго заптій ничего не можетъ съ ними дѣлать. Ударить его по шеѣ или въ полицейскаго домъ взять — сейчасъ турки за него заступятся и отнимутъ, да и самаго заптія приколотятъ, потому они его считаютъ за святаго человѣкъ, пояснилъ Нюренбергъ и прибавилъ:- Самаго сквернаго люди. Смотрите, какого сильнаго, красиваго человѣкъ, а лѣнивый и работать не хочетъ.

Экипажъ, окруженный жующей толпой, двинулся впередъ.

LVIII

— Однако, я ужасно, какъ ѣсть хочу, шепнула Глафира Семеновна мужу. Вѣдь, кромѣ этихъ маленькихъ буше, которыя были поданы въ гостинницѣ къ чаю, я ничего сегодня не ѣла.

— Да, и у меня въ желудкѣ такъ пусто, что даже воркотня началась, какъ будто кто-то на контробасѣ играетъ, отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Вотъ видишь. А между тѣмъ ты-то главнымъ образомъ и съѣлъ тѣ буше, что были поданы къ чаю.

— А много-ли ихъ было подано-то? Всего и было-то пятнадцать-двадцать штукъ съ трехъ копѣечную монету. Въ ресторанъ заѣхать, что-ли? Вѣдь до обѣда еще долго. Въ гостинницѣ объявили, что тамъ табель-дотъ для дине будетъ въ семь часовъ, а теперь только три. Скажемъ, чтобы проводникъ свезъ насъ въ ресторанъ.

— Съ удовольствіемъ-бы поѣхала и съѣла чего нибудь кусочекъ, но боюсь, что насъ кониной накормятъ.

— Ну, вотъ… При проводникѣ-то! Афанасій Иванычъ! Куда мы теперь ѣдемъ? обратился Николай Ивановичъ къ Нюренбергу.

— А вотъ видите эта большаго башня, что стоитъ впереди? Я ее вамъ показать хочу, отвѣчалъ Нюренбергъ. — Это знаменитаго башня отъ Галата, построеннаго въ самаго древняго времена генуэзцами. Это остатки крѣпости. Отъ нея идутъ остатки стараго крѣпостнаго стѣна.

— Да что въ башнѣ внутри-то? Есть что-нибудь замѣчательнаго? — допытывался Николай Ивановичъ у проводника.

— Внутри ничего. Но оттуда самаго лучшаго видъ на Босфоръ, на Золотаго Рогъ, на Мраморнаго моря, на весь Константинополь. Оттуда вы увидите весь городъ и его окрестности.

— Да вѣдь туда лѣзть надо, взбираться?

— Да, это очень высоко. Но мадамъ можетъ подниматься не сразу. Это большаго примѣчательность отъ Пера и Галата.

— Глаша, полѣзешь? На Эйфелеву башню въ Парижѣ лазили.

— Богъ съ ней. Я ѣсть хочу. Вѣдь видимъ мы ее отсюда. Большая, круглая башня, сначала снизу не отдѣленная ярусами, а потомъ вверху четыре яруса съ арками — вотъ съ насъ и довольно.

— Нѣтъ, я къ тому, что вотъ онъ говоритъ, что это большая достопримѣчательность. А вдругъ въ Петербугѣ кто-нибудь изъ бывалыхъ въ Костантинополѣ спроситъ насъ: «были вы на башнѣ Галаты?»

— А ты отвѣчай, что были. «Были, молъ, и видѣли всѣ окрестности города. Видъ, молъ, великолѣпный и весь городъ, какъ на ладони». А то еще лазить на верхъ! Скажи ему, чтобъ онъ лучше свезъ насъ въ ресторанъ. Если я кушанья никакого ѣсть буду не въ состояніи, то хоть кофею съ булками напьюсь.

— Послушайте, Нюренбергъ, — обратился Николай Ивановичъ къ проводнику. — Съ насъ довольно и того, что мы посмотрѣли эту башню снаружи. Свезите-ка насъ лучше въ какой-нибудь хорошій ресторанъ. Мы хотимъ закусить до обѣда.