Реанимация чувств - Ирина Степановская

"Чего это она? Наверное, устала", – только и пожал Аркадий плечами и, последний из всех, вывел свою потрепанную машину с больничного двора.

16

Ашот и Татьяна летели в темноте Садового кольца, как внутри кольца Сатурна, среди желтых и красных огней несущихся рядом машин. Когда Ашот брался за рычаг коробки передач, он касался рукавом блестящего платья Татьяны, что вызывало у него прилив нежного интереса к этой странной девушке, к которой он давно присматривался.

– Ты хорошо водишь машину, – заметила Татьяна. Ашот в ответ улыбнулся. Он вспомнил, что у них дома водить машину считается таким же необходимым делом, как читать и писать. В его детстве особенно престижным считалось иметь черную "Волгу". Теперь, когда он вырос, главный начальник их местной администрации имел уже серебристо-бежевый "Мерседес". А сам начальник оставался тем же самым. Впрочем, Ашот не был дома уже более шести лет.

Локоны у Татьяны развились. Она заколола их специальным гребнем, свернув в "бабетту", а две волнистые пряди спустила вдоль лица по щекам. И эта прическа шла ее правильному профилю не меньше, чем утренние локоны.

– Может, я и нарушила твои планы, Ашотик, – сказала она. – Но ты просто обязан меня выручить, если ты настоящий друг! Сейчас у меня дома будет жуткая скукотища! Родители, упиваясь собой и тем, как правильно они меня воспитали, начнут произносить за шампанским невыносимые банальности, желать мне успехов в работе и счастья. На столе будут филе из индейки, морковный салат, помидоры с сыром, копченая колбаса и бутерброды с икрой. Знаю заранее. Все как всегда. Каждый год.

– М-м, совсем неплохо! – заметил Ашот, ловко увернувшись от подрезавшей его сзади не новой "Тойоты".

– И ты меня не понимаешь! Это невыносимо!

– Что именно? У тебя аллергия на эти продукты? – Ашот с удивлением посмотрел на спутницу.

– У меня аллергия на мою жизнь! – с вызовом сказала Татьяна. – Мне скучно! Невыразимо скучно! Просто счастье, что у меня есть своя однокомнатная квартирка, иначе мне просто пришлось бы повеситься, чтобы не слышать разговоры родителей и их суждения. Они мне осточертели!

– Родители?

– Их суждения. Впрочем, откровенно говоря, родители тоже.

– А чем? – спросил Ашот, которому действительно было непонятно, как родители могут осточертеть.

– Они все время говорят одно и то же. Всегда одно и то же! Причем с таким видом, будто действительно хотят мне помочь!

– А надо в чем-нибудь помогать? – Одним глазом Ашот будто бы косил на Татьяну, но сам внимательно смотрел в зеркало заднего вида, пытаясь разгадать маневр "девятки". Ярко освещенная площадь Павелецкого вокзала и сам вокзал пронеслись мимо, позади остались огни фонарей, поздние цветы в корзинах торговок, выращенные на дачных участках, легкий запах копоти и привокзальная суета.

– В чем надо помогать? В устройстве в жизни. Но разве они могут помочь?

– Неужели твоя жизнь так плоха? – спросил Ашот. – Тебе не приходится ночевать на вокзале, как другим. Не нужно унижаться по паспортным столам, продлевая вид на жительство, тебя не останавливают в метро, чтобы проверить документы, а на самом деле срубить с тебя немного деньжат. Ты такая красивая, у тебя есть квартира, живы родители и, наконец…

Ашот заметил бешенство в глазах у Татьяны и решил, что перегнул палку. Эта девочка, родившаяся и выросшая в Москве, видимо, искренне не понимала, что ее страдания – это неудовлетворенность мелким жемчугом, в то время как многим другим приходится хлебать жидкие щи. Или, может быть, он перепутал пословицу? "У кого-то жемчуг мелок, а у кого-то хлеб горек", – да, вот как часто говорила ему мать русской девочки, которая жила с ними по соседству и в которую в детстве он был влюблен. Девочка же его дразнила.

– На тебе замечательно красивое пальто и чудесное платье, – мирно завершил Ашот. – Ну, про платье я тебе уже говорил. – И засмеялся, чтобы она не подумала, что это нравоучение. Татьяна повернулась к нему и довольно криво усмехнулась.

– Я очень рада, что ты согласился поехать в гости к моим родителям отмечать день рождения. Ты поешь прямо-таки в один голос с моим отцом! Но я должна открыть тебе секрет. Пальто это – из поддельной кожи, оно не греет и стоит копейки. Привезла его из Германии моя школьная подруга, которая вышла замуж за немца и теперь живет так, что я только рот от ее рассказов разеваю от удивления. А что касается приезжих, так папа мой – из Сибири, а мама – с Урала, и познакомились они в Москве, когда вместе учились в аспирантуре. Родилась я хоть и в Москве, но в аспирантском общежитии на "Соколе". И жила там на чемоданах двенадцать лет с другими такими же горемыками, детьми так называемых научных работников из глубинки. И квартиру нам дали уже после того, как мама стала старшим научным сотрудником, а папа – профессором, и в квартире этой, как ты сам сможешь убедиться, до сих пор лежит на полу вместо ковра волчья шкура из бедного волка, которого случайно ухитрился пристрелить прапрадедушка. А чашки и бокалы стоят прямо на открытых стеллажах, кроме которых в большой комнате есть еще скрипучая тахта под клетчатым пледом, а на стене висит старая гитара, на которой моя выжившая из ума мамочка до сих пор играет туристские песни. В остальных комнатах свалены байдарки, горные лыжи, детские санки и связки старых журналов – от "Нового мира" до "Иностранной литературы". А на голой стене висит репродукция картины "Абсент". И эти люди считают, что их образ жизни – это и есть самый правильный вариант!

– А твои родители что, йоги?

– Скорее хиппи. Лозунг их жизни прикреплен на клеенку в туалете. "Искусство длинно – жизнь коротка". И они считают себя свободными людьми, хотя на самом деле беспомощны как дети. У нас даже машины нет! Когда им надо отправляться в поход, они взваливают на спины огромные рюкзаки и тащатся на электричках. А с машиной, видите ли, слишком много хлопот, ее ведь ремонтировать надо!

– Они кто, врачи?

– Нет, биохимики, хотя с медицинским образованием. Лекции читают в университете. Пытаются что-то открыть. Взяток со студентов не берут. Поэтому в дни, когда нет государственных праздников, – вегетарианцы. И меня сюда послали, в нашу гребаную больницу, под предлогом освоения клинической специальности, потому что сами наконец поняли, что никому не нужны со своими дурацкими песнями и ничего толкового сделать не могут. Я их ненавижу! Я сказала сегодня утром, что к ним праздновать не приду! Так мама стала спрашивать, что случилось, таким голосом, будто я уже при смерти! И голос такой участливый, такой озабоченный: "Танечка, доченька! Если тебе плохо, то мы сами к тебе придем! Поиграем тебе на гитаре. Папа придумал в твою честь прелестное стихотворение в японском стиле!"