Реанимация чувств - Ирина Степановская

Он ничего не мог с собой поделать: он знал, что всех своих больных на какое-то короткое время любит. Пусть даже только на время дежурства. Какие бы они ни были грязные, грубые, несправедливые, глупые или злые – в то короткое время, пока он за них отвечал и лечил, он любил их всех, таких неподвижных, беспомощных, умирающих, хотя прекрасно знал, что любить их чаще всего не за что. Потом они уходили в другие отделения, иногда на выписку или в далекое далеко и не помнили своего доктора, даже не хотели вспоминать. Они иногда рассказывали: "Вот когда я лежал в реанимации…" – но тех, кто находился там рядом с ними, представляли безликой массой. И он сам, как только больные уходили от него, быстро забывал их лица, а фамилии и не давал себе труда знать. Но развитие и проявление болезней и симптомов он помнил долго, а некоторые случаи – всю жизнь. И Чистяков любил этих больных всепрощающей любовью внешне сурового, но внутренне сильного и доброго человека за то, что благодаря своим знаниям и силе он многим из них смог помочь, пускай и по долгу службы. И, обходя их ночью, лежащих неподвижно на застиранных больничных простынях, он мысленно отпускал им все их грехи и не думал о странных обстоятельствах, которые привели этих людей на койку в отделение реанимации. Об обстоятельствах их жизней, в которых был повинен слепой случай или, что было гораздо чаще, потаенный ход их жизненных побуждений. И этого больного, прооперированного алкоголика, которого он обязательно запомнит на всю жизнь, Валерий Павлович тоже на какое-то время полюбил.

Доктор откинул край простыни и пощупал, сухая ли повязка у него на животе. Больной, каким-то образом освободивший от привязи одну руку, тоже пощупал свой живот. Его мутные глаза расширились от удивления.

– Это на какой же хрен вы меня разрезали? – гнусаво, насколько позволял голос, завопил он. – Это по какому случаю вы мне такой подарочек сделали? Я вам на это никакого разрешения не давал! Я по больницам лежал, знаю, что на операцию надо разрешение у больного просить! А вы меня располосовали без всякого разрешения, будто собаку подопытную! Я на вас жаловаться пойду! До Лужкова дойду, а правды добьюсь!

– Да они вообще тут, блин, будто звери! – подал голос не спавший кавказец.

– Ну-ка, цыц у меня! – тихонько хлопнул по постели кавказца Чистяков. – Будешь много выступать, не буду обезболивающий укол делать!

– Есть хочу! – с вызовом сказал больной.

– Сегодня и завтра – питание через капельницу! – твердо сказал ему Чистяков. – Послезавтра переведем тебя в хирургию, там будешь есть и пить самостоятельно. Сначала кашку, потом протертый суп.

Кавказец выругался в ответ.

Чистяков промолчал.

А прооперированный алкоголик, который только-только стал приходить в себя и еще не совсем правильно фокусировал взгляд, норовил свободной рукой выдернуть канюлю из подключичной вены, по которой ему в кровь поступали жизненно необходимые вещества.

– Понатыкали тут иголок, гады! Трубок каких-то навставляли во все места, сволочи!

– Ну что у вас за базар! – сказал Чистяков, навалился, отвел руку больного и опять крепко ее привязал.

– Фаши-исты-ы! – завопил что было силы больной.

– Мы его спасли, а он даже не рад! Спасибо не скажет! – укоризненно промолвила медсестра. Чистяков только хмыкнул. Все это он слышал уже не раз.

– Прессу зови, интервью будешь давать, как тебя здесь пытали, – с добродушной улыбкой сказал он алкашу.

– Фашисты и ублюдки! Развяжите меня! – неслось с функциональной кровати.

– Лежи и не дергайся! – уже строгим голосом сказал Чистяков алкашу. – Будет тебе лучше, развяжем, трубочки уберем – и пойдешь снова гулять по свету своими ногами! А пока терпи!

Чистяков сел на металлическую вращающуюся табуретку и вписал назначения. Холод пробрался сквозь халат и брюки до самых костей.

– Ты бы хоть больничное одеяло сюда постелила! Застудишься ведь к чертовой матери на железной-то табуретке! – сказал он сестре.

– Да мне не холодно! – беспечно ответила та. – Нейролептики ему колоть? – заглянула она через плечо Чистякову, заполнявшему лист назначений.

– Хватит ему нейролептиков, – ответил Валерий Павлович. – Он не в возбуждении, это у него характер такой, склочный. Большинство алкоголиков – существа по жизни злобные и неадекватно себя ведущие. И этот не исключение. Чудес на свете мало бывает. Но вот одно из них – это то, что он сейчас с нами вообще разговаривает.

– Что вы имеете в виду? – спросила сестра. Она не знала всех подробностей утренних событий, потому что заступила на смену только в четыре часа дня, когда больного уже привезли из операционной.

– Да пустяки. Это я так, по-стариковски! – пробурчал Чистяков и пошел дальше в женскую палату.

С Никой было все по-прежнему. Чистяков сделал ей все, что требовалось, проверил лист назначений и присел в углу на то место, где утром сидел Барашков.

Аркадий Петрович в это время дежурил у постели огромного и оказавшегося очень умным и славным сенбернара. Сделав очередной укол, Барашков погрузился в сладкую дрему.

"Вот бы все наши больные были бы такими, как этот пес! – мечтательно посапывал он носом. – Терпеливое, разумное и благодарное существо. Только лохматое. Но выраженность волосяного покрова в данном случае особенного значения не имеет".

Барашкову было хорошо. Он сидел в удобном кресле в теплой просторной комнате, освещенной мягким светом двух симметрично расположенных настольных ламп в шелковых итальянских абажурах. Сенбернар лежал, прикрыв глаза, в центре комнаты на специальном матрасе из морских водорослей, повернув к Барашкову морду, уложенную на светло-бежевые передние лапы. А его задние лапы в наложенных лангетах были беспомощно и неестественно вытянуты. Несчастное животное накануне попало под автомобиль.

"Вот же сволочь, задавил собственную собаку, – расслабленно думал Барашков, прихлебывая кофе, специально вместе с бутербродами оставленный для него на сервировочном столике. – А вообще-то, кажется, хозяин – неплохой парень. Лет ему немного. Ну никак не более тридцати. И поди же ты – все успел. И дом завести, и бизнес наладить, и жена у него красавица. Это же как надо было напиться, чтобы, сдавая на машине назад в собственном дворе, не заметить такого пса! Сенбернар же не грудной ребенок! Хотя в джипе, он рассказывал, заднее стекло высоко. Да и дело было вечером, когда стемнело. Собаку здорово жалко, инвалидом будет теперь. Разговаривал по мобильнику, одновременно одной рукой сдавал назад, вот и не услышал собачьего лая. А пес, наверное, тоже растерялся, не выскочил из-под колес. Эта порода неповоротливая".