Догони свое время - Аркадий Макаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я подошёл помочь. Ещё не состарившееся женское тело, почувствовав мужскую руку, напружинилось, окаменело. Да и мне стало как-то неловко. Мои руки тоже давно отвыкли от таких дел.
– Дай-ка я сама! – подошла жена, и замочки тут же защёлкнулись. – Маруся, носи, не снимай! Смотри, как они тебе к лицу!
– Ну, я вас тоже чем-нибудь одарю! – сказала Маруся, молодо поворачиваясь у зеркала.
3
Прошёл Марусин день рождения, и мы забыли о нём.
Хозяйство наше налаживалось. Запутавшийся на огороде в прошлогодних репьях безродный кобелёк сам по себе стал сторожить наш порог, выпрашивая по утрам что-нибудь за охрану.
Что-нибудь всегда находилось, и кобелёк, и его новые хозяева, были взаимно удовлетворены и довольны.
Стало всё, как у всех.
Апрель месяц в деревне – самый деревенский месяц. Отволглая после мартовских морозов земля разомлела под солнцем, и преет, как дородная баба в бане. Дышит, отдавая силу природе и воздуху. С дальнего конца села доносится парной запах скотного двора, пробуждая щемящие детские воспоминания. Дух этот для меня не противен. Он говорит о торжестве жизни, о несокрушимости всего живого, всякого дыхания, не заглушённого мертвящим холодом зимы и непогоды. Недаром вон пернатый глашатай в бронзовеющих на солнце доспехах с маленькой копёнки сена выкрикивает очередной указ о продолжении рода, всего живого, всего, что шевелится и дышит. И вот этот бронзовый горлопан уже соскочил с кучи, и бочком-бочком – обманно, одним глазом кося на зазевавшуюся хохлатку, – тут же вскочил на неё, придавил к земле…
Природа торжествует. Она не знает запретов. Запреты – в нас самих, а не в природе…
Вон по меже, обочь чернобыльного сухостоя, за огородами идёт Маруся. За её плечами огрузший какой-то ношей мешок. Маруся подошла, опустила к моим ногам поклажу. В мешковине что-то торкнулось, недовольно засопело, завозилось, задёргалось, как крупный сазан в мотне бредня.
Я вопросительно посмотрел на соседку. Возле глаз Маруси лучились мелкие морщинки, придавая лицу добродушную весёлость.
– Принимай гостя, хозяин! Он мне, паразит, все руки пооборвал!
В мешке коротко хрюкнуло и снова завозилось.
«Поросёнок!» – запаниковал я, не зная, куда и как его пристроить. Позвал жену,
Жена долго отказывалась, но Маруся настояла на своём:
– Откормите его, вот и будет сало к Новому Году. Чего в деревне бездельничать? Под лежачий камень вода не течёт.
От денег за животину Маруся решительно отказалась.
– За порося выпьем опосля! – скаламбурила, уходя.
Делать нечего. Пришлось из кое-каких подручных материалов гондобить небольшой загончик в обветшалом от времени сарайчике.
Не разучился ещё молоток держать. Сделал. Сгондобил. Приспособил старые жердины под поросячье стойло. Постелил соломки. Ничего получилось. Постояльцу должно понравиться.
Только распустил бечёвку на мешке, как оттуда остроносым пушечным снарядом, визжа от предчувствия свободы, выскочил ладный, упитанный, ещё не подсвинок, но уже и не сосунок.
Стоим, смотрим. Гостя кормить положено.
– Ты молодец, что сегодня от обеда отказался! Иди, принеси, что я тебе приготовила…
Жена умная. Знает, как гостей встречать полагается.
Нашёл старую мятую кастрюлю. Сгрёб с тарелки картошку жареную, салат из свежей капусты витаминный. Небось, до ужина перебьюсь. Хлеба пшеничного отломтил. Накрошил в кастрюлю макаронин. Всю эту мешанину борщом сдобрил. Как же? С животиной своей делиться надо. Такой рот лишним не бывает. Зима длинная. Сальце с чесночком под русский морозец вряд ли когда помешают!
– Как назовём? – держу пойло в руках.
Нежданный гость, почувствовав густой избяной сытный дух только что приготовленного обеда, грудью стал бросаться на жердины загончика.
– Да не трави ты его! Поставь кастрюлю! – говорит жена. – Пусть лопает! Балда!
Я так и не понял – к кому относилось последнее слово, но посчитал, что она говорит о взъярившемся от нетерпения поросёнке.
– Ну, Балда так Балда! Хорошее имя. Литературное…
Так мы и стали называть своего добавочного едока Балдой. А едок он был отменный: сколько ни дай – всё мало!
– Ишь, как жрёт! – с восхищением сказала, заглянув к нам, Маруся. – Не вприсоску, а хапает челюстями. Хороший будет к зиме. Пудиков на восемь, с таким аппетитом.
До зимы ещё дожить надо. Весна только распускаться начала. Толкач муку покажет…
Балда (Во имя какое! Как щетина в загривок вросла!) между тем, раскрутив на пятачке вмиг опустошённую кастрюлю, закинул её в самый дальний угол и полез ко мне снова, тычась мокрым носом в колени. Я вопросительно поглядел на жену:
– Ты посмотри, он жрёт, как аллигатор! Чуть ногу мне не прокусил. Ему мой обед на один зуб только!
– Мужчина! – сказала уважительно жена, кивая на поросёнка. Это тебе только в зубах вилкой ковыряться!
– Да, хапает, подлец, отменно! Одной картошкой здесь не обойдёшься. Ему за раз ведерник полбы надо! – вспомнил я сказочку Пушкина. – Балда он и есть Балда!
– Пойдём на ферму! – говорит Маруся. – Комбикорм, правда, кончился. А пшеничка ещё есть. Пойдём, не боись! У нас уже и колхоза, считай, нет. Всё равно пшеница сгорит. Подмокшая. Не боись, я всю вину на себя возьму.
Жена стала возражать: как же, это сущее воровство!
Но я, махнув рукой, прихватил Марусину ручную тележку и подался на объект пока ещё социалистической собственности.
Если по справедливости, социализм уже давно кончился, а капитализм ещё не расцветал. Страна разворована.
Тележка у Маруси на резиновом ходу, бежит за мной резво – вот-вот на пятки накатит, успевай ноги переставлять.
Ферма на отшибе, за деревней.
Приехали. Маруся, встряхнув мешковину, пошла к амбару. Кивнула, мол, тут постой!
Минут через пять вернулась, сокрушённо разводит руками::
– Жоржик, паразит, замок на амбар повесил!
Я не стал уточнять – повернул обратно к дому. На нет и суда нет!
– Постой! Чего порожняком возвращаться? Я тебя силосом нагружу. Хороший силос! Кукуруза с подсолнухом. Сама бы ела, кабы что… Смотри!
От силосной ямы тянуло такой кислятиной, что пришлось отбивать дух крепкой затяжкой сигареты.
– А он такую штуку жрать будет? Поросёнок – не корова.
– Будет, будет! Куда денется? Голод не тётка. Он слопает да оближется! Верное слово!
В обратный путь торкать по кочкам гружёную Марусину тачку гораздо труднее. Всю дорогу упирался, как битюг. Но зато не пустой приехал.
Кинул ворох в загородку, в загончик тот, вонь поднялась неимоверная.
Балда ткнулся розовым носом в желтовато-зелёную кучу, брезгливо подёргал пятачком, раздумчиво посопел, потом поднял морду и вопросительно посмотрел на меня – мол, сам попробуй, тогда, может, и я буду!
– Нет, браток! – сказал я ему прямо. – Ты своё жуй, а я своё. Тебе силос, а мне редьку с хреном. Тоже не мёд. Такова жизнь. Куда, брат, денешься?
Балда недовольно подковырнул носом мой кирзовый сапог под самую подошву, и ушёл в угол, обидчивый и гордый. Я, мол, лучше на соломке полежу, чем хавать эту тошнотину.
Соломка сухая, золотистая. Хорошо ему там, уютно.
Неправду говорят, что свинья грязи найдёт. Конечно, для удовольствия организма покататься-поваляться в грязи она может. Но спальное место всегда в порядке содержит. Гадить здесь любая свинья никогда не будет. В этом я потом убедился. Мы ведь тоже, когда есть возможность и деньги, отправляемся на грязи в какой-нибудь Карлов-Бад, или, кто победнее, в Липецк, но в постель-то ложимся с чистыми ногами…
На утро, к моему удивлению, от кучи силоса осталась самая малость. Переломив себя, Балда, наверное, зажав в отчаянии нос, всё-таки откушал колхозного дармового угощения, и теперь лежал, похрюкивая, на своей соломке, даже не взглянув на меня, всё такой же обиженный и гордый. Пятачок, как розетка электрическая: вставляй штепсель и воду кипяти.
– Ну ладно, чёрт с тобой! Сопи, сопи в свои две дырки, а я пойду на солнышко, погреюсь!
Утро было замечательным. Протяжно, как мальчишка в два пальца, с кем-то пересвистывался скворец. Тёплой волной от влажной прогретой земли шёл пар. Солнце входило в свою пору, окрепнув и возмужав. Теперь это уже не бледное пятнышко, цедящееся сквозь стылую наволоку бесприютного неба, а сверкающий образ Божьего света и милосердия. Сквозь лёгкую ткань джинсовой куртки я чувствовал его отеческое прикосновение, его родную руку на плече: мол, ничего, сынок, всё будет хорошо! Жизнь только начинается!
И, действительно, стоило мне только посмотреть в сторону, как я снова увидел того бравого кочета, усадистого гусара за работой. Высверк пера, и вот уже бойкая пеструшка, деловито кудахтая, хвасталась перед подругами, подёргивая гребенчатой головой.
Засмотревшись на столь милое занятие пернатых старожилов двора, я сразу и не заметил возле нашего крыльца раскидистую телегу, на которой восседал без шапки ёжистый мужик, крепкий, как камень-голыш, и нагловато ухмылялся: