Догони свое время - Аркадий Макаров

– Тёть Гань, я щас! За гостинцами к обозу сбегаю! – нырнул я за дверь, вспомнив, что гастроном находится через дорогу.

Скупой платит дважды. Поэтому я, чтобы обойтись одним разом, набрал полный пакет всего, что может пригодиться для долгого времяпровождения в наглухо закрытом помещении.

На стройках вино не пьют даже самые привередливые. Кислятиной не повалишь. А пара бутылок водочки, да с хорошей закуской, да с шоколадом для стимула, да с разговорчиками на тему – вот и она, расслабуха. А ты боялась… Даже юбка не помялась!

Взыграла молодость, заплясал, закопытил жеребчик… И-его-го!

Я рысцой вернулся в общежитие. Карты крести – все на месте! Плитку шоколада тёте Глаше… Ах, да, Гане! Пакет – Котлетке! И – вот он, я!

Тётя Ганя благосклонно соизволила взять плитку «Красного Октября», и не спеша открыла турникет.

– Пошли, обманщик! Наши все на праздник уехали… – Котлетка подхватила меня под руку, и – вверх по лестнице, я опустился вниз, осквернив свой первоцвет годов незрелых.

Наверное, тогда написались бесхитростные, но полные подросткового бахвальства и максимализма строчки:

«Какие дни! Какие были ночи!

Лихой монтажник – улица, держись!

А у плеча залёточка хлопочет:

– Какие виды держите за жизнь?

Что ей сказать?! Какие, к чёрту, виды!

Мне не построить даже шалаша.

Прости, залётка, ничего не выйдет,

Коль о звезду порезалась душа…»

И что-то ещё, по-моему, вот это:

«…Пусть с другой несчастным буду, —

Я расписывался кровью,

Если я тебя забуду,

Если я тебя не вспомню.

И когда тот летний вечер

Соловьями заливался.

Я божился дружбой вечной.

Завиток волос смеялся.

Мы вздыхали беспричинно.

Целовались, как умели,

Губы в губы, как учили…

Наши губы занемели.

Больше клясться я не буду.

Даже имени не помню.

Если я тебя забуду…

Если я тебя не вспомню…»

Водка развязывает не только языки, но и шнурочки, тесёмочки всякие, разные… «…Она раскрыла, словно крылья, свои колени предо мной».

Ничего не помню! Или почти ничего не помню. Утром невыносимо болела голова, и долго пришлось очищать выходные брюки от молочных подтёков. Хотя я твёрдо знал, что кроме водки, мы с ней ничего не пили.

И вот тогда я сломался.

Вернее не сам сломался, а сломались мои юношеские представления о любви, как таковой. Обидно, что это происходило впопыхах, на бегу, на визжащей, как свиноматка, солдатской койке.

О чём теперь жалеть? Разве только о потерянном времени, которое перетекло золотым песком в никуда…

Всё лето визжала койка, а сердобольные соседки весело похрапывали рядом. Они были понятливые.

Потом, по осени, ещё несколько коротких беглых потаённых встреч – и она вышла замуж за нашего дядю Ваню. Ему, как заслуженному строителю и передовику во всех отношениях, как раз выделили однокомнатную квартиру.

На свадьбе я не гулял, но говорили, что невеста была хороша и немножко беременна.

Больше никогда я их не видел.

Два года трудового стажа дали мне возможность без особых трудов поступить в строительный институт.

Ау! Ау, моя молодость! Время и бремя!..

Правда, долго наслаждаться вольной студенческой жизнью мне не пришлось.

Голод – это даже не тётка, а злая привередливая тёща с плотоядным оскалом на устах. Пришлось снова проситься в бригаду, но уже в качестве бригадира. Студент всё-таки!

На экзаменационных сессиях, обычно похожих на инквизиторские допросы, ко мне, как вечернику, рабфаковцу, относились более чем снисходительно, и я не заметил, как получил диплом инженера-механика со всеми вытекающими и втекающими последствиями.

Бригада меня сразу же, на первый день, укачала основательно, с песнями во славу монтажного дела. Там я был своим человеком, и должность прораба оказалась мне в самый раз по плечу.

Этой должности я уже никогда не изменял, в силу привычки и нежелания делать себе карьеру. Хотя всё ждал чего-то звёздного, высокого и светлого, чтобы душа зашлась от восторга, как тогда, на крыше вагона, летящего в самый горизонт.

Обыденность всегда бывает скушнее и порочнее мечты. Иногда, расколов скорлупу, душа желторотым птенцом пыталась взмахнуть крыльями, но куда там! Земное притяжение оказывалось сильнее моей воли, и клетка, грудная клетка, так и оставалась пристанищем неисполнимой мечты, той, которая поселилась в этой клетке в мои невозвратные годы…

Но…

Но однажды, в самый светлый час моей жизни, на широкой мощёной улице Тамбова я нашёл подкову. Она, та подкова, как царевна лягушка, вдруг обернулась хрупкой девочкой, выпускницей, у которой оказались молоко и мёд под языком.

Вот уж точно: никогда не узнаешь – где найдёшь, а где потеряешь. Пойди, угадай, на что отзовётся сердце. И сердце отозвалось щемящим чувством вины перед этой девочкой за свою неухоженную и неряшливую жизнь. Но хватит об этом!..

26

Мы едем, едем, едем… Мелькают поля, перелески, лощины – отрада для русской души, ушедшей в ностальгическое прошлое.

Мы едем с неожиданно вынырнувшим из времени другом детства на припозднившееся свидание.

Я говорю ему об этом.

– Лучше поздно, чем никогда, как решил один еврей, ложась на рельсы и глядя вслед уходящему поезду! – скалится анекдоту Валёк.

Но в его смехе чувствуется нерв натянутой струны. Так, загнанный в угол, ощеряется пёс, косясь глазом на сучковатую палку.

А вот и всё! А вот и приехали! Я первый выхожу из узкой одностворчатой двери межрайонного автобуса, пропахшего соляркой и потом бесчисленных пассажиров, груженных всякой всячиной, а кое-кто и водочкой. Кричу другу, дурачась:

– Тпру! Приехали! Вылезай, станция Березай! В хомуте спишь?!

Валёк осторожно, щупая начищенным ботинком землю, входит в шумную улицу посёлка, как в воду.

– Может, вернёмся, а? – спрашиваю.

– Форвертс! – как можно бодрее вскидывает он руку вперёд.

– Ну, вперёд так вперёд, – говорю я, и мы идём к школе, которая обозначена спортивной площадкой и шумной стайкой ребят возле прыгающего футбольного мяча.

Валёк перекинул сумку с руки на руку и направился к чумазым футболистам:

– Сынки, – подозвал он их к себе, – денежек на мороженое дать?

– Не! – отвечают «сынки» хором. – От мороженого ангина бывает. Нам бы на водочку подкинуть!

– Ты гляди! – повернулся ко мне товарищ. – Пацанва пузатая нас с тобой обшлёпали. Ну, молодёжь! Наверное, действительно не школа делает человека человеком, а тюрьма. – Иди-ка сюда! – подозвал он самого рослого, косящего под «конкретного пацана» шалопая со стриженной под «нуль» и ушастой, как у гоблина головой, – Пить будешь?

– А то нет! Наливай, папаня!

– Да… – на минуту призадумался Валёк, – Зона по тебе плачет. На-ка «шуршастика»! – он протянул «гоблину» розоватую сотню. – Бери-бери, я сам такой был!

«Гоблин» хотел было протянуть руку, но, вероятно боясь подвоха, тут же сунул руку в карман.

– Бери, чего клешню спрятал? Тут и на закусь хватит. Бери! – Валёк сунул деньги «гоблину» за рубаху, тот даже шарахнулся в сторону. Остальные заворожённо смотрели на «Капитал-шоу». – Считай, что ты их честно заработал. Я у тебя покупаю адрес конспиративной квартиры вашей училки, – и назвал фамилию своей Зинаиды.

– Не, мы такой квартиры не слыхали! А дом её – вона на бугре под ветлой стоит. Гоблин, чего клопа е….! – оживлённо загалдела сельская братва, тыча пальцами в сторону долговязого ушастика, – покажи дом! Опять твою мать спрашивают. Вы не из милиции? – насторожились ребята, готовые рассыпаться по местным буеракам.

– Не! Мы сами милицию боимся! – теперь уже я успокоил потенциальных хулиганов! – мы из областного отдела народного образования. Олимпиаду у вас по «домино» проводить будем. Хотите?

Но таких догадливых на мякине вряд ли проведёшь.

– Пошли, что ль! – разочаровались ребята. – Это родня к Гоблину приехала. Деньгами одаривает… – и ребята снова закружились возле мяча.

«Гоблин» – оказывается, у парня действительно была такая кличка! – зашарил за пазухой, зачесался, и неуверенно протянул злосчастный «стольник» моему другу:

– Спасибо! Пойдём, покажу, где мы живём. Мамка, наверное, теперь дома. А зачем она вам?

Мой товарищ в детстве полнотой не отличался, и был так же долговяз, ушаст, да ещё в конопушках, вдруг занервничал, с особым подозрением посматривая на долговязого оболтуса:

– Зачем, зачем? Кто много знает – мало живёт! А денег я тебе не давал, усёк? Если ещё раз напомнишь про деньги – убью!

– У меня отец мастер спорта, он сам кого хочешь, убьёт, – обиделся «Гоблин», – а дом вон он! – и, показав на чистенький, аккуратный особнячок, укоренившийся на пригорке возле раскидистой ивы, быстрым шагом пошёл назад к ребятам.

Теперь, когда строятся не то чтобы хоромы в два и более этажа новыми российскими чиновниками и другими людьми при деньгах, а целые дворцы, этот особнячок под вербой не вызвал бы во мне никаких ассоциаций. Но тогда, глядя на домик с облицовкой из красного фирменного кирпича с крышей под мшистую зелёную черепицу, я ещё подумал о том, что не так уж плохо жилось сельской интеллигенции при советской власти, если у Зинаиды такой добротный особнячок.