Догони свое время - Аркадий Макаров

Вот тогда и потребовались «красные уголки» и «ленинские комнаты» производственных цехов. Днём ковалось железо, а по вечерам ковалась любовь. Да ещё какая!

Раньше, после смены, если ты не пьяный, у нас на фабрично-заводской окраине податься было некуда. В семейных общежитиях холостому парню делать нечего, можно легко нарваться на матёрый рабочий кулак озабоченного мужа. А холостяки жили в щитовом бараке времён Великого переселения народа в трудовые лагеря.

И даже это, насквозь продутое место, постепенно обрастало приметами семейного быта: на кухне нет-нет, да заполощется какая-нибудь простынка для просушки, а то ещё чище – надутый прогорклым дымным воздухом женский лифчик.

Жизнь неистребима!

А «бесхозным» куда податься? Хорошо, торговый пункт рабочего снабжения под боком, там легко можно отовариться в счёт будущей зарплаты «у тёти Муси», женщины неопределённого возраста, но довольно определённых наклонностей. Уж очень она любила смелых и находчивых. Совсем как в кино. Для неё внешность не имела никакого значения. Ходили легенды, что тётя Муся обладает невероятной выносливостью. И каждый холостяк старался развенчать эту сказку, да только это были слабые поползновения на результат.

Но, как говорится в небезызвестном и любимым самим Пушкиным стихотворении: «Из всех орлов, Орлов Григорий лишь мог значение иметь…».

И таким «орлом» оказался известный на всю округу бывший циркач, горбун по кличке «Штукарь» – тоже Григорий, и тоже с птичьей фамилией Грачёв, теперь лудильщик нашего цеха монтажной оснастки.

Я как-то по неосторожности полюбопытствовал на счёт его клички:

– Григорий, а почему тебя Штукарём зовут?

На что Григорий, сосредоточено посмотрев на меня снизу вверх, пожевал, пожевал губы, и сказал как бы нехотя:

– Да штука у меня одна такая…

– Какая штука? – заинтересовался я.

– Приходи в баню, покажу! Гы-гы-гы! – и пошёл невозмутимо своей дорогой.

Муся, вероятно, что-то прознав про эту «штуку», сразу взяла Григория под своё материнское крыло.

Поговаривали, что он по рождению цыган и выступал клоуном. Но сам «Штукарь» был неразговорчив, и его прошлые заслуги оставались для нас не совсем ясны.

Также неясно, как он, будучи клоуном, научился так ловко паять и лудить всевозможные необходимые для дела приборы и инструменты. Тоже загадка.

Так вот, как только Муся положилась на Григория по кличке «Штукарь», ребята сразу заскучали. Ни в одиночку, ни хором, теперь к Мусе было не подступиться.

Выпивки в счёт любовных утех кончились. Поэтому приливная волна молодых энтузиасток сразу подняла на гребень все мачты сухопутных кораблей.

– Идём! – сказал дядя Ваня, сосед по койке, наващивая гуталином тяжёлые монтажные ботинки.

Все его так называли – дядя Ваня да дядя Ваня, хотя он был не на много старше нас. Прижимистый, не по-ватажному деловой и аккуратный, он получил такую кличку не зря. Только в его тумбочке почему-то не водились тараканы, хотя там всегда было что-нибудь пожевать. И даже деревенское сало в продублённой солью тряпице не переводилось.

На закуску у него не напросишься, а коли даст, то чтобы только занюхать. Мы на него не обижались, но между собой посмеивались.

Из нас он один ходил в армейских полотняных кальсонах с длинными тесёмками. «Мне, – говорил он, – яйца для жены беречь надо! Вы-то всё своё добро пропили, бессемянные, а мне ещё детей строгать да строгать!»

– Идём! – в другой раз сказал дядя Ваня, опоясывая тугую шею широченным в ладонь галстуком. – Я тебе там такую девочку приметил. Котлетка! – при слове «котлетка» я шумно сглотнул слюну.

– Ну, раз котлетка, то я, наверное, пойду! Кушать хотца?

25

Теперь даже имени её не вспомнить.

Вроде Нинкой звали… Да это и неважно. Дело не в имени. Лживая и подлая была деваха, а всё равно к ней тянуло. Совсем как в той песне: «Нас качало в казацких сёдлах, только стыла по жилам кровь. Мы любили девчонок подлых. Нас укачивала любовь».

«Котлетка», за отсутствием уверенности в её имени, пусть будет Котлетка, только с большой буквы.

Молодая, с крепкими икрами, и тугими, обтянутыми трикотажем бёдрами, пришлась мне в самый раз.

Спасибо дяде Ване!

Котлетка жила вместе с подругами в большом, как самолётный ангар, заводском цехе.

Времена были простые, но гордые. И люди были под стать времени.

Поджимала зима, а женское, на два подъезда, общежитие, прозванное ещё до построения «двустволкой», возводилось так медленно, что новогоднее предполагаемое новоселье, в лучшем случае переносилось на Международный Женский День – так писалось в казённых бумагах, называемых «Соцобязательства». Поэтому девчата грелись всем, чем можно. Устраивались спать попарно на узких солдатских койках.

Если какой-нибудь счастливчик пристраивался в «пару», то на это смотрели со снисходительной завистью: и хочется, и колется, и мамка не велит…

По первости ходить к девчатам в трезвом виде было как-то не по себе, а пьяный, кому ты нужен! Да и на проходной на это смотрели строго. В лучшем случае вытолкнут на улицу, а в худшем – дадут ход «бумаге», и тебе уже не видать ни месячных, ни квартальных, ни годовых.

Поэтому к девчатам меня привёл дядя Ваня совершенно трезвым.

Котлетку я определил сразу, по её сдобной фигуре и венчику из косички на голове.

Подошёл без дяди Вани, присел на край койки. Улыбаюсь. Она на тумбочке в оцинкованном тазу что-то полоскала. Повернувшись, загородила от моих глаз постирушки. Хитро улыбнулась и убежала за стальную перегородку, где находилась душевая и там же сушилка. Вернулась, присела рядом, сунув красные от горячей воды ладони к себе в колени. Смотрит выжидательно.

Привыкший до всего доходить сам, я сразу приступил к тому главному, за чем ходят к девчатам, но тут же получил по рукам.

– Прыткий больно! Ещё заслужить надо!

– Уже служу! – поднял я опущенные в кистях руки к подбородку, по– собачьи заглядывая ей в глаза.

До какой дурости можно дойти, уму непостижимо! Так скоро и на колени встанешь! Да пошла ты ко всем чертям! Пойду лучше в общагу спать! Завтра по утрянке такая служба в бригаде начнётся, к вечеру закачаешься! Подо мной зло взвизгнула всеми пружинами кровать, и я направился к выходу.

– Ну, ты прям какой обидчивый! Все порядочные девочки так говорят… Давай, походим. Повстречаемся. А то ты плохо обо мне думать будешь, – догнала она меня в дверях. – Ладно?

– Ладно, ладно! – Попридержал я её за плечо. – Мне, правда, завтра вставать рано. Я потом приду! Обязательно! Потом…

Потом я с бригадой был командирован в Липецк, на металлургический завод, где возводилась самая большая в стране домна. Снизу глянешь, и фуражка сизарём слетает с головы.

Обшитая бронёй, опутанная трубами, домна провожала нас, всхлипывая по-бабьи и отмахивая на прощанье воздух белым платом из пара и дыма: «До свиданья, мальчики!»

– Прощай, пузатая блядь! – кто-то из наших, оглянувшись, вскинул в ржавчине и мазуте руку, и заводской автобус повёз нас в городскую баню отпаривать трудовые мозоли.

Из Тамбова уезжали по осени, а вернулись к майским праздникам. Накопились за переработку уйма отгулов, и надо было их прогулять на славу. Благо деньги за командировку получились хорошие. В городском саду на открытой веранде под водочку вольным воздухом дышалось во все молодые лёгкие, как говорится в той поговорке: «И елось, и пилось, и хотелось, и моглось».

Вот тогда-то и вспомнилось о рабочей девушке по имени Котлетка. Надо бы заглянуть в женское, действительно отстроенное к празднику Восьмое Марта общежитие.

Заглянул. И по привычке шагнул за дощатый турникет, но зычный голос вахтёрши поверг меня в шок:

– Это почему я не могу навестить своих родственников, – возмутился я, – у меня здесь полдеревни в родне!

– Давай, давай, вали отсюдова, хахаль недозрелый! Тоже мне родню нашёл: лысуху, между ног присуху! В милицию захотел?

На милицию у меня всегда была аллергия. И я тут же перешёл на мирный тон:

– Послушай, мать, девушку мне надо тут одну навестить. Пропусти, а?

– Вот так бы и сказал! А то – родня, родня… Давай паспорт! К которой пришёл-то? – вахтёрша из прошлых заводских активисток тридцатых годов изучающе посмотрела мне в глаза.

Я нарочито громко захлопал по карманам:

– Да к Нинке я! К Нинке! – называл первое, что пришло на ум, зная, что среди сотен русских девчат наверняка такое имя найдётся.

– Да вот она, Нинка-то твоя, – указала старая комсомолка-активистка на лестницу, по которой спускалась, действительно, она, Котлетка. Только теперь волосы её были коротко пострижены и все в кудряшках, в химической завивке.

– Тётя Ганя, это ко мне! Двоюродный брат с деревни приехал. Новости привёз, а гостинцы, наверное, в телеге оставил…

– Ну, проходи, коль так! – Вахтёрша понимающе на меня посмотрела и тяжело вздохнула, вероятно, вспомнив свою, может быть даже не первую молодость.