Варшавский договор - Шамиль Идиатуллин

Он осторожно ступил на больную ногу, попробовал ее на прочность и продолжил тихо и снисходительно, как неуместно нагадившему щеночку:

– Вот ты и дергаешься здесь, чтобы своих спасти, потому что и тебя никто, кроме твоей команды не спасет. А тебя бросили, Вячеслав Евгеньевич Забыхин. Командир тебя бросил и уехал. И его тоже бросят. Вас всех бросят, как электрод отработанный. И не вспомнят ни разу. Понял, гнида?

– Понял, – послушно буркнул Славка, начиная улыбаться. Боль улеглась и задавила позорную жажду угодить ответом. А может, срок действия этого сена истек. Настал срок соображать. Славка еще раз моргнул, но слово «Електронний рай» не исчезло ни со штампа, ни, когда он сел, с оранжевого пакета.

– Слу-ушай, – протянул Славка с удовольствием. – А ты ведь гэкаешь, да?

Мужик нагнулся, аккуратно поставил камеру у ног и чем-то зашуршал.

Славка продолжил, не обращая внимания на возню:

– Это что получается? Это получается, ты из Украины сюда приперся выпендриваться? Ну ты… Э, хватит, пошел вввв…

Варежка заткнула лицо другим, льдисто-арбузным запахом, и сопротивление вышло короче, чем в первый раз. Уплывая под золотисто-коричневый обрыв, Славка услышал:

– Не из Украины, а с Украины.

И уже не услышал почти пропетое вполголоса:

– И не с, а через.

Часть седьмая. Дочернее предприятие

4 декабря

Глава 1

Чулманск. Гульшат Неушева

Звонок Айгуль настиг Гульшат, как обычно, в самый неудобный момент. Любимая старшая безошибочно угадывала, когда любимая мелкая растягивается в ванне, намыливает руки или наконец засыпает после 40-минутного ворочания. Гульшат, впрочем, отличала немногим меньшая точность попаданий в ненужные точки пространства и времени. Поэтому стандартный телефонный разговор между сестрами начинался неласково – и не всегда теплел к завершению.

Последние недели было по-другому. Сегодня эпоха отлистнулась назад.

Телефон зачирикал, когда Гульшат миновала ворота завода. Они и без того опаздывали – Захаров сказал, что прибыть необходимо к восьми утра, и они подъехали к заводской стоянке без пятнадцати, но рассыпали запас времени, пытаясь сперва обогнуть два автобуса с черными стеклами, брошенных, как нарочно, поперек въезда на парковку, потом – найти идиотов-водителей, потом – припарковаться на обочине, плотно утыканной машинками тех работяг, что не теряли времени на маневры и поиски. Гульшат жутко нервничала, и звонок чуть не сшиб ее – во всяком случае, заставил поскользнуться на ровном месте, расчищенном и даже присыпанном песком. Захаров, шустрый дедушка, твердо подхватил под руку, одновременно жестом останавливая кинувшегося было на подмогу гастарбайтера-дворника. Гульшат ответила благодарным кивком, как могла изобразила сожаление и удивительно шустро выковыряла телефон из надетой по торжественному поводу шубы.

Айгуль говорила как пьяная или очень перепуганная. Гульшат сама перепугалась и стала переспрашивать, что стряслось с сестрой, с Виладой, даже про отца чуть не спросила, но не Айгульку, в самом деле, было про него спрашивать. Айгуль немножко успокоилась, но осталась невнятной: то тараторила, почти срываясь на крик, то надолго умолкала. Но было все-таки понятно, что с ней все в порядке, с племянницей тоже, и ничего страшного не случилось – а случилось странное. Что именно, Гульшат разбирала с трудом. Захаров выразительно поглядывал на цифры, изумрудно полыхающие в полумраке над проходной, а дворник смотрел сквозь Гульшат, распахивая глаза не по-азиатски.

Гульшат шагнула в сторону, чуть не налетев на прохромавшего мимо пижона в узком черном пальто при портфелище – он удивительно ловко обтек ее, пахнув дорогим одеколоном даже сквозь плотный мороз, – отвернулась от нетерпеливых взглядов и сосредоточилась, пытаясь сообразить, что за коттедж, какой взлом, о какой камере речь и при чем тут соседи. Айгуль замолчала, словно захлебнувшись – и тут до Гульшат дошло. Но она все-таки заставила Айгуль повторить.

Ночью кто-то влез в родительский коттедж, в котором сестры накануне договорились встретиться на мамины сорок дней. Айгуль сказала, что приходила туда вчера утром – ну, чтобы понять, смогут ли они здесь. И заподозрила, что в доме недавно кто-то был. Все выглядело как обычно, и следов в заснеженном дворе не было, и даже беспорядок в доме показался чуть меньшим, чем остался после последнего набега ментов и следователей. Айгуль решила, что ошиблась: все комплекты ключей оставались у нее, из вещей ничего не пропало, да и в любом случае беспорядок – это вещь, которая способна уменьшаться только в результате целенаправленной уборки. Остальные проявления жизни, – тут она запнулась, но тут же продолжила погасшим голосом, – они, в общем, увеличивают беспорядок.

Гульшат зажмурилась, но Айгуль, судорожно вздохнув, уже говорила быстро, но, кажется, не срываясь в истерику. По ее словам, сегодня все было по-другому. Во дворе натоптано, замки открыты, один выбит, сигнализация при этом отключена и не сработала – а может, Айгуль сама забыла ее вчера активировать. Все три камеры тоже сломаны, а сервер, на который шла запись, разбит железкой из гаража. Бардак в доме страшный, как будто бомжи в теннис мебелью играли. И соседи сказали, что вечером что-то громыхнуло, но в это время как раз из поселка вывозили мусор, вот они и не стали в охрану звонить.

– А ты хотя бы позвонила? – нетерпеливо спросила Гульшат.

– Думаешь, надо?

Голос у старшей сестры был затравленный.

Гульшат чуть не взорвалась, подышала и сказала:

– Надо, прямо сейчас. Или хочешь, я вызову? Ну хорошо. Паспорт у тебя с собой? Ладно, давай, если что, звони – или лучше нет, пока не надо, я сама перезвоню, когда тут закончу. Целую.

Она торопливо убрала телефон и огляделась. Гульшат стояла возле дворника, который так и таращился, но уже не сквозь нее, а в сторону проходной, подсвеченной зелеными цифрами 8.05. Туда же смотрел нахохлившийся Захаров. Выразительно так.

Гульшат опять изобразила сожаление и побежала к проходной.

Сразу их никуда не пустили. Захаров несколько минут ругался. Из-за стеклянной перегородки выскакивали персонажи, растущие старшинством, как в подкидном дураке – охранник, старший смены, начальник охраны, кадровик, из дирекции кто-то. И каждому Захаров все более спокойным и оттого страшным тоном напоминал, что мы вообще-то звонили, мы вообще-то согласовали, мы вообще-то хозяева и мы вообще-то должны немедленно пройти. Он не угрожал и не качал права, и от этого всем становилось жутко. Больше всех Гульшат, которая тряслась третьи сутки. Но она-то привыкла. А солидные дядьки в мрачных костюмах явно не имели опыта впадения в беспросветный ужас. Когда колода иссякла, длинный дядька с рыжими бровями встал перед выбором: звать генерального на проходную, пропустить к нему гостей, или, например, истребить гостей на месте чем-нибудь хорошо заточенным. Выбор был страшным, брови у дядьки совсем покраснели. Но Захаров не стал ждать итогов. В нашей стране ждать итогов выборов – только время тратить, механически подумала Гульшат, когда Захаров зажатой в руке допотопной дерматиновой папкой осторожно, как стеклянный шкафчик на колесиках, отодвинул рыжего и легонько подтолкнул грозную и старательно не трясущуюся хозяйку мимо. Сквозь турникет, дверь, дворик, еще дверь, сквозь охранников, по лестнице до третьего этажа, по пустому коридору, сквозь приемную и невыносимый запах кофе, в знакомую дверь со знакомой табличкой «Генеральный директор». Без фамилии.

Запнулась Гульшат не оттого, что отвлеклась на Людмилу Петровну, которая выпучилась на нее из-за чудовищной своей кофеварки. Не отвлекалась Гульшат на секретаршу, на дверь она отвлеклась. Со стороны смотрелась, наверное, как баран у известных ворот, но плевать. Потому что это ведь была папкина дверь. Она всегда тут была, с табличкой без фамилии. Раньше была обыкновенная советская, с шпоном под орех, потом, в кооперативные годы, вычурно резная по дереву и блестящая лаком, как глупое весеннее солнышко, а теперь вот тяжеленная красно-коричневая, Гульшат сама ее выбирала, сама объясняла, какого цвета табличку делать, и сама рисовала шрифт, который будет смотреться лучше всего. Папке выбирала, объясняла и рисовала.

А теперь за этой дверь сидел не папка.

Ну, значит, я буду сидеть – или тот, кого я сюда посадить хочу, резко вспомнила Гульшат и чуть ли не с ноги открыла кабинет.

Шестаков сидел за папкиным столом и смотрел на пустую столешницу. Ну, не пустую – была там папкина подставка под документы, монитор с клавиатурой и руки Шестакова. А письменного прибора с подарочными часами, который папке подарил трудовой коллектив на пятидесятилетие, не было. Сократил, видимо, Шестаков. И теперь думал, кого бы еще сократить. Или как иным способом изуродовать папкин – вернее, мой уже, – завод.