На Севере дальнем - Николай Шундик

— Э, да ты приуныл что-то! — неожиданно заметил Эттай, обращаясь к Чочою.

Кэукай и Петя посмотрели на Чочоя и тоже забеспокоились.

— Ничего! — пытался крепиться Чочой. — Просто я что-то вспомнил очень печальное...

— А ты забудь на сегодня, а? — как можно веселее сказал Петя. — Пойдем на улицу, там, наверное, сейчас забой оленей начнется.

Чочой с благодарностью посмотрел на своего нового друга. Теперь-то он хорошо понимал, что Петя — настоящий товарищ Кэукая, Эттая, его — Чочоя — и многих других детей. Эта дружба с чукчами «белолицего» мальчика, как мысленно еще называл Петю Чочой, ему также казалась поразительной.

Мальчики вышли на улицу. Стадо оленей мирно паслось за небольшой цепью уже замерзших мелких озер. Белоснежный олень отделился от общего стада и, гордо запрокинув огромную корону ветвистых рогов, побежал куда-то на запад вдоль берега лагуны. Пастух с приготовленным арканом в руках безуспешно пытался перерезать ему дорогу.

— Завернем в стадо оленя? — спросил Кэукай.

— Завернем! — подхватил Эттай и, как всегда в таких случаях, бросился вперед первым.

Петя с Чочоем побежали за ними.

Мальчики летели, как ветер, наперерез оленю, испытывая истинный восторг от стремительного бега.

— Гок! Гок! Гок! — кричали они, как обычно кричат в таких случаях чукотские пастухи.

Олень остановился. Несколько раз он тревожно хоркнул и, повернувшись, стрелой помчался к стаду. Ребята залюбовались его бегом. Олень, казалось, плыл по воздуху, не касаясь земли своими тонкими, стройными ногами.

— Словно белая чайка летит! — восхищенно сказал Чочой. — Я вырос возле оленей, а никогда не замечал, что они такие красивые!..

Забой оленей продолжался до позднего вечера. А когда наступила темнота, началось самое интересное — традиционный праздник забоя тонкорунного оленя.

На обширной поляне горело около десятка костров. Над кострами висели огромные котлы со свежим оленьим мясом. Большими огненными мухами высоко-высоко взлетали искры и гасли в темноте. Где-то вдали шумело отогнанное от поселка стадо. Оленеводы и охотники сидели у костров, оживленно разговаривая.

Чочой вместе со своими друзьями переходил от костра к костру, с интересом вслушиваясь в разговоры колхозников. И невольно, как только где-нибудь раздавался заразительный, веселый смех, мальчик думал: «Вот бы Гоомо сюда, хотя бы на один вечер! Пусть бы и он повеселился вместе с нами».

У одного из костров среди оленеводов и охотников Чочой увидел Таграта и Виктора Сергеевича.

— Скажите, кому из нас огни эти не заглядывают в самое сердце? — спрашивал Таграт, широким жестом указывая на ярко освещенные электрическими огнями окна в домах поселка.

Смуглое лицо Таграта с тонкой линией чуть горбатого носа в эту минуту показалось Чочою особенно мужественным, и он подумал: «Вот если бы отец мой жил на этой земле, может, и его сейчас слушали бы так же, как Таграта».

— А когда-то в этом поселке всего четыре яранги стояло,— задумчиво отозвался на слова Таграта Виктор Сергеевич, посасывая свою трубку.

— Я вижу, учитель, ты хорошо помнишь те далекие годы, когда в первый раз попал сюда, — заметил один из стариков, обращаясь к Виктору Сергеевичу.

— Да, хорошо помню. Это было еще в пятнадцатом году. Тогда здесь стояло всего четыре яранги, — повторил Виктор Сергеевич. — Три яранги стояло, кажется, вот здесь, где сегодня забивали оленей, а четвертая — вон там, где больница. Но кто постарше, те, наверное, хорошо помнят жителей той, четвертой яранги. В ней были мертвецы. Умерли люди, и жилище их превратилось в могилу...

Виктор Сергеевич вздохнул и несколько минут молчал, погруженный в далекие воспоминания.

— Страшно мне стало, когда я попал сюда в первый раз, — продолжал он, глядя в костер. — Но, еще будучи изгнанником, я нашел у вас приют и настоящую дружбу. Помню, подошел ко мне человек, который потом стал большим, очень большим моим другом, и сказал мне так: «Вижу я в глазах твоих тоску. Нельзя тебе одному быть: холод тоски заморозит сердце. Пойдем ко мне в жилище. Имя мое Ако».

Услыхав имя Ако, Чочой вздрогнул и, стараясь быть незамеченным, чтобы не обратить на себя внимание взрослых, потихоньку приблизился к костру...

А на обширной, ярко освещенной кострами поляне происходили традиционные состязания в ловкости, выносливости, силе.

Голые по пояс борцы упорно и сосредоточенно наступали друг на друга. «Гы-а! Гы-а!» — порой издавали они воинственный клич, громко при этом хлопая в ладоши. Пламя костра багровыми отсветами ложилось на их бронзовые тела.

Чуть подальше стройный, высокий юноша, в котором Чочой сразу узнал Тынэта, прыгал через аркан. Со свистом несся аркан ему под ноги, но Тынэт легко, как мячик, подпрыгивал вверх, иногда при этом даже умудряясь перевернуться в воздухе.

В другом конце поля шли состязания в тройном, в четверном прыжке с места.

Пожилые мужчины и женщины сидели у костров, ели оленье мясо и с живейшим интересом наблюдали за спортивными состязаниями юношей.

Залюбовались состязаниями и люди у того костра, где сидели Таграт и Виктор Сергеевич.

А Чочой, которого жизнь очень рано разлучила с беззаботным детством, по-взрослому хмурился и с горечью думал: «Гоомо никогда не видел такого веселья и теперь уже никогда не увидит...»

Может, мальчик так и остался бы наедине со своими невеселыми мыслями в этот замечательный вечер, если бы зоркие, участливые глаза не следили за ним. Нет, друзья не могли допустить, чтобы Чочой тосковал, когда кругом было столько радости!

— Послушай, Чочой, идем прыгать через аркан! — раздался где-то позади него веселый голос Кэукая.

Чочой повернулся на голос. Раскрасневшееся лицо Кэукая было так заразительно весело, что и Чочою вдруг тоже стало легко и радостно. Он подал руку Кэукаю и побежал рядом с ним, ощущая непреодолимую потребность закричать что-то необыкновенно воинственное, по-мальчишески озорное.

— Гы-а! — налетел на него Эттай, громко хлопая в ладоши.

— Гы-а! — ответил Чочой, чувствуя, что у него захватило дух от восторга.

Мальчишки схватились. Долго пыхтели они, выкрикивая воинственные возгласы. Коварный Эттай все норовил схватить Чочоя за ногу, чтобы резко поднять ее кверху и повалить очутившегося в неустойчивом положении «противника» на землю. Но Чочой вовремя разгадал его тактику.

— Гы-а! — кричали судьи, хлопая в ладоши.

— Гы-а! — отвечали запыхавшиеся борцы.

Наконец Чочой изловчился и воспользовался приемом своего же противника. Резко подняв правую ногу Эттая вверх, он повалил его на спину. Судьи закричали, выражая свой восторг. Посыпались добродушные насмешки по адресу Эттая. А Кэукай, смеясь, упал на спину и закричал:

— Эй, Эттай, хочешь, я тебе похлопаю торбазами? — и принялся хлопать подошвой о подошву, ухватившись руками за носки торбазов.

Эттай не обижался. Он встал и шутливо принялся изображать изрядно помятого человека, со стоном хватаясь то за один, то за другой бок, припадая то на левую, то на правую ногу. Это вызвало новый взрыв смеха.

А костры счастливого праздника разгорались все ярче и ярче.

ТАК МНОГО ЧУДЕСНОГО!

Что значит учиться, об этом Чочой больше не спрашивал. Школьная жизнь полностью захватила его. Он уже не боялся учителей, длинных коридоров школы, ее бесчисленных дверей, классов, комнат, в которых, как ему сначала казалось, очень легко заблудиться. Он уже не стоял на перемене, плотно прижавшись к стене, а бегал, прыгал, кричал вместе со своими товарищами, и ему казалось, что нет на свете человека счастливее его.

Насколько шаловлив был Чочой на перемене, настолько серьезным он становился на уроке. Будучи значительно старше своих одноклассников, он хмуро поглядывал на шалунов, сердился, когда на уроке приставали к нему с посторонними разговорами. Соня в таких случаях защищала его:

— Не трогайте Чочоя! Видите, он никак не поймет, как по слогам читать.

А чтение действительно плохо давалось Чочою. Он уже давно научился разбивать слова на слоги, выделять в слогах тот или иной звук на слух, но, как только доходило до чтения целых слов, он чувствовал себя беспомощным. Часто Нина Ивановна оставляла Чочоя после уроков и терпеливо учила его чтению по разрезной азбуке, по букварю.

И вот вышло так, что на одном из уроков Чочой вдруг совершенно свободно стал читать по слогам. Прочитав без затруднения слово, другое, а затем целое предложение, он выбежал из-за парты на середину класса и, указывая пальцем на букварь, сказал громко, так, как это может сказать человек, проникнувший после долгих трудов в глубокую тайну непонятного ему явления:

— Бумага говорит! Без голоса, а все равно как человек говорит! Вот послушайте!..

И, старательно выговаривая каждый слог, он прочел все, что оказалось у него перед глазами на двух раскрытых страницах букваря.