Разрозненные страницы - Рина Зеленая

Все всегда кончалось хорошо. Кассиль или Михалков зажигали костер. Дети плясали и прыгали вокруг костра, и, наконец, мы шли в дом. Корней Иванович, как всегда, рассказывал что-то необычайно интересное. Запас интересного был неистощим, ему было нужно очень многое рассказать людям, и я не помню, чтобы он когда-нибудь повторялся. Но, увы, не успею я войти и осмотреться, где бы взять табуретку, чтобы сесть наконец после всего и слушать Корнея Ивановича, как тут же раздавался его голос:

– Вот пришла Риночка. Она нам сейчас расскажет и споет.

Нет, я не включала себя в число его любимцев, я была у него любимой «долгоиграющей» пластинкой. Так всегда, всю жизнь я готова была сколько угодно читать и рассказывать перед ним и его друзьями.

Я часто удивлялась его светлому дару. Чуковский, который всю жизнь имел дело с книгами, с литературой всех родов на всех языках, настоящий книжник, создавал свои детские сказки не книжными словами, а свободными, живыми, обращенными прямо к детям. Его поэтический язык не придуман. Он народен по самой своей сути. Ведь никогда никакой дидактики. Хотя в то же время сказано прямо, будто в лоб: «мой до дыр», а как это шаловливо, какая нелепица и сказочность!

Когда он читал перед детской аудиторией, его высокий, певучий голос прямо завораживал детей. Он никогда не боялся, что в зале будут ходить и плохо слушать. Часто детские писатели останавливают чтение, чтобы утихомирить расшалившийся зал. Чуковский этого не боялся, он знал, что сам перешалит всех.

Я объездила весь Союз и хорошо знаю, что такое для детей был Чуковский. И я постоянно думала: как это несправедливо, что дети на Дальнем Востоке, или в Средней Азии, или на самом Севере не могут увидеть своего любимого писателя. И тогда я решила, что необходимо сделать диафильм, который мог бы быть у каждого ребенка, чтобы дети могли когда угодно смотреть на Корнея Ивановича.

Вместе с Вл. Глоцером мы начали работать. В диафильм можно было вместить всего пятьдесят маленьких кадров. Мы страдали не от отсутствия материала, а от изобилия его. Что именно выбрать? Как сделать, чтобы весь сказочник поместился в этой крохотной ленте? Нужно было сделать новые снимки, снять детскую библиотеку, построенную Корнеем Ивановичем в Переделкине; его – на прогулке; его – за работой. Мы приезжали и каждый раз удивлялись, с каким терпением он относился к работе фотографов, к нашим требованиям. Он всегда уважал чужой труд. Слава богу, нам удалось сделать этот диафильм. Зато все экземпляры, которые мне удавалось достать, включая полагающиеся мне две штуки авторских, Корней Иванович отнимал у меня беспощадно.

Каждый год 1 апреля, в день своего рождения, Корней Иванович собирал всех друзей у себя дома. Случилось так, что Корней Иванович был болен и лежал в больнице, когда наступило 1 апреля. В тот день в больницу никого не пускали – карантин. Вахтер, к счастью, узнал меня и пропустил нас. Потом В. Берестов предъявлял меня дежурным как пропуск по всей территории. И вот наконец мы все-таки оказались в палате у Корнея Ивановича. Тут на всех столах у него, как дома, книги, письма с незнакомыми иностранными марками и стопки чистой и исписанной бумаги. Конечно, никаких разговоров, вопросов о здоровье Корнея Ивановича не полагалось.

Он, как маленький, страшно обрадовался нашему приходу и прежде всего скорее привел женщину из соседней палаты (о которой знал, что тяжелое осложнение после гриппа грозило ей чуть ли не слепотой). Усадил ее, попросил сестру позвать еще других больных, санитаров и сестер. Палата заполнилась, мест уже не было, сестры и врачи стояли в коридоре. Сначала Корней Иванович попросил Берестова читать свои стихи, но только не какие ему вздумается, а именно те, которые выберет он, хозяин и устроитель этого мероприятия. Потом Чуковский представил слушателям меня и завел свою «долгоиграющую пластинку». Я читала и рассказывала. Он не пропускал ни одного места, где можно было бы посмеяться, хохотал и внимательно смотрел на слушателей – все ли смеются, всем ли весело. Он мне позволил рассказывать все, что я захочу, даже то, чего сам пока не слышал. К новым вещам относился настороженно: а вдруг это не смешно, не забавно? Но потом успокаивался и снова смеялся. В больнице он был такой же, как всегда: жадный интерес к людям, желание радовать и радоваться.

Духовную пищу он хватал, как птица, на лету.

Летим на Северный полюс!

Я вернулась домой из очередной поездки, открыла дверь ключом и услышала телефонный звонок. Звонил Б.М. Филиппов.

– Риночка, вы вернулись? Немедленно приходите в ЦДРИ. Я вас жду.

– Умыться можно? А то я с дороги.

– Ну ладно, умывайтесь. Подожду.

У себя в кабинете Борис Михайлович сел рядом со мной, взял за обе руки и спросил не так решительно, как всегда:

– Риночка, летим на Северный полюс?

Я ответила как на шутку:

– Сегодня?

– Нет, что вы! Через пять дней. Но ответить мне вы должны немедленно: да или нет.

Я несколько растерялась. Б.М. Филиппов объяснил мне более подробно, что передачи по радио для зимовщиков на СП-4 из клуба кончились тем, что полярники потребовали, или, вернее, очень просят, группу артистов прибыть на дрейфующую льдину. В принципе согласие дано. Но состав несколько раз уже менялся (кто-то болел, кто-то уезжал), теперь Главсевморпуть должен оформить все немедленно и точно. Я говорю:

– Я еще дома не была. Мужа не видела.

– Позвоните ему на работу. Посоветуйтесь.

(Б.М. Филиппов был знаком с К.Т.Т.)

Я звоню. Секретарь вызывает его с совещания. Я в двух словах сообщаю о полученном предложении, спрашиваю, как быть. В телефоне короткое молчание. Потом короткий ответ:

– Тебе нужно решить самой.

Я повесила трубку и сказала Филиппову, что лечу. Поинтересовалась:

– А кто еще летит?

Он сказал, что пока точно известна только кандидатура руководителя поездки М.М. Шапиро.

Мало-помалу все уточнилось. Начались сборы, переговоры, встречи в Севморпути у огромной карты в кабинете начальства. Как будто, стоя у карты, можно что-нибудь понять! На карте Арктика – два сантиметра, а лететь надо пять часов. Вон бухта Провидения на карте совсем близко, а мы до нее добирались потом тридцать четыре дня, правда, приземляясь почти в каждом населенном пункте Арктики.

Полетело нас тринадцать человек. Долго старались избежать этой цифры, в результате так и получилось – тринадцать. На меня это не произвело никакого впечатления (однажды я спросила К.Т.Т.: «Ты в приметы вообще-то веришь?» – перед нами пробежала черная кошка. Он сказал убежденно: «Конечно. Только в хорошие»).

За два дня до вылета ходили на склад Севморпути примерять полярное обмундирование. Намучились – все велико (в группе нас шесть женщин).

В день вылета стоим на Пушечной возле ЦДРИ у автобуса. Надели на себя всё, даже унты. Был первый солнечный мартовский день. Прохожие останавливались, смотрели на нас как на ненормальных и острили:

– Вы что, на Северный полюс собрались?

– Угадали! – отвечал певец Большого театра П. Чекин.

В. Дулова, которая стояла тут же в своей красивой шубке, удивлялась:

– Как это они догадываются? Мы же действительно на Северный полюс?

И вот летим, а я делаю записи…

Времени прошло так мало, а впечатлений так много, что приходится укладывать их в памяти очень тщательно, аккуратно, так, чтобы все поместилось, не смялось, не выдохлось, не смешалось с другим.

Кажется, только что была Москва, Тушинский аэродром, щелканье фотоаппаратов, невыносимо встревоженные лица близких, которые всё смотрели и смотрели на самолет, даже не видя нас за крохотными окошками. А сейчас уже позади Череповец, проплыл под крылом Архангельск, нас уже не приняла из-за непогоды Амдерма, а, сжалившись над нами, принял Нарьян-Мар, и вот снова мы пробиваемся на Амдерму.

…На Амдерму! Погода с утра плохая. Метеосводка не сулила ничего хорошего. Плотная облачность прижимает к земле. С земли радируют: «Не видим вас!» Стеной движутся облака. Ни просвета, ни окна. Условия посадки тяжелые. Все же садимся благополучно.

Пурга. Ледяной ветер валит с ног. Кажется, если бы не тяжелые меховые унты, которые дал нам Севморпуть, унесло бы совсем. Несмотря на это, встречать нас пришел весь поселок: старые и малые. Мы видим аплодисменты – услышать их нельзя из-за воя ветра и рукавиц. Нам аплодируют в рукавицах. Снег как иголками колет лицо. Ресницы склеены льдинками выжатых ветром слез. Ветер находит каждую крохотную щелку, чтобы, как длинным лезвием холодного ножа, проткнуть тело.

Выносят из самолета укутанную в меховые чехлы арфу. Выгружают наши вещи. Нас долго везут в наше жилище. Кормят, отогревают.

Концерт назначен на завтра. Но зрители решают иначе: хотя уже ночь, но они собрались в клубе и ждут нас. Пройти до клуба нужно всего двести-триста метров. Но сделать это невозможно: ветер еще усилился. Кажется, Арктика решила показать нам образчик настоящей пурги. На ногах устоять нельзя – ползем на концерт на четвереньках.