Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ехали четыре дня, утешаясь видом скошенных нив — крестьяне успели убраться с полей. Короткие остановки, костры, мельтешение деревянных ложек над котлами с кашей — и снова в поход. Наконец на пятый день сквозь марево увидели маковки церквей — то была Коломна. При устье Сиверки, впадавшей в Москву-реку, Дмитрия Ивановича встречают ранее прибывшие сюда князья и воеводы: владимирские, стародубские, тарусские, муромские… И вот уже под звон колоколов въезжают в главные крепостные ворота. Владыка Герасим, сутулый, седатая голова в сверкающей каменьями митре утянута в плечи, глаза теплые, участливые, осеняет золотым крестом Дмитрия Ивановича… (Свой, свой великому князю этот коломенский владыка; и дворы их — государев и владычный — рядом тут).
Толпы коломенцев криками приветствий встречают князя и его свиту. В Коломне Дмитрию Ивановичу всегда легко душой — вотчина. Тут он шестнадцатилетним юношей венчался со своей Евдокией и справил широкую свадьбу; из этого града два года назад из-под благословляющей руки Герасима повел он полки навстречу Бегичу, коего и сокрушил; об этом граде немало он пекся — строил храмы и дворцы, не жалея денег.
На крики коломенцев лишь вертит головой да пожимает плечами, по-прежнему в нем никакой торжественности, никакой важности. Латы давят ему на грудь, потное тело свербит. Приметив в числе встречавших его у ворот высокого банщика, подзывает его. Тот, просияв лицом, подходит и низко кланяется.
— Истопи-ка, Василий, баньку.
— А уж и затопил, милостивой… — хвастает банщик. — Знаю, любишь парок! Небось исчесался весь в дороге-то! Как же, знаю…
Но прежде чем доходит черед до бани, отстаивают молебен, размещаются во дворце и хоромах, успевают в самом узком кругу обсудить завтрашние действия — прежде всего провести смотр войскам на Девичьем поле.
Баня — на краю широкого двора — из липовых бревен. Стекавшая по долбленому желобу вода угождала в ямину за высоким дубовым тыном. Дмитрий Иванович охал и ахал, когда его охаживали двумя вениками — можжевеловым и березовым. Малиновый выскочил в мыльню — слуга тут же окатил его раз за разом тремя ушатами колодезной воды, приговаривая: "Болесть — в подполье, а на тебя, господине, — здоровье!" Выскочили из парильни прогонистый и власянистый Боброк (мокрые длинные усы обвисли, как собачьи хвосты), толсторукий, в налипших к розовому телу березовых листьях Микула Вельяминов. Слуги обернули их холстинами, подали по ковшу ядреного, бьющего в нос кваса.
Пока слуги очищали парную от листьев, готовя её ко второму заходу, парильщики вели беседу о Мамае, Ягайле и Олеге. Мамай, как уже было доложено великому князю начальником разведки, шел к Дону совсем не спеша, что было на руку московитам; Ягайло только что выступил из Литвы со своим сорокатысячным войском, Олег же, непонятно с чем сообразуясь, стоял с основными силами в Переяславле Рязанском, не поспевая ни к Дону, ни к Оке, где, по уговору союзников, все они должны были встретиться на Семенов день.
Дмитрия Ивановича особенно занимало поведение Олега. Рязанский князь был хитр не только в отношении Москвы, он был хитр и в отношении Орды, как и любого иного государства. Хотя он и усилил сторожу на Оке, он дал указание своим ратным быть предельно миролюбивыми на границе по отношению к московитам. И если сами московиты одно время хватали без разбору всякого, кто переплывал Оку на московский берег, то рязанцы переплывавших на их берег московитов не ловили и не трогали. Все эти мелочи что-нибудь да значили.
Прежде всего мелочи эти позволяли делать вывод, что Олег своим поведением как бы призывал московитов не задираться, не доводить дело до мелких стычек, которые могут перерасти в крупные.
Не исключено, что он, вступя в союз с Мамаем, занял выжидательную позицию, чтобы в случае чего иметь возможность отвернуться от Мамая. Такая позиция Олега, если она в самом деле имела место, могла обернуться для Москвы большим благом. Дмитрий Иванович должен был вести себя по отношению к рязанцам предельно осторожно, и особенно теперь, когда его силы стянуты в Коломну.
Еще и ещё раз он с удовольствием отметил про себя: как хорошо, что он получил благословение от старца Сергия. Как только в войсках Олега и сам он узнают о том, кто благословил московские рати, то очень многие из них спросят себя: правы ли они будут, коль встанут под руку Мамаю?
В мыльню вошел начальник стражи с сообщением: прискакал с Дона очередной гонец.
— Позвать ли его? — не без смущения спросил стражник; князь и воеводы сидели в одних холстинах, с голыми ногами в дубовых шайках, наполненных теплой водой.
Дмитрий Иванович велел позвать гонца, и когда тот, в легком летнем кафтане, вошел и низко поклонился, спросил его:
— Где ныне Мамай?
— За Доном, господине. Идет неспехом. Ныне он встал на реке Красивая Меча.
— Ну, ступай. Спаси тебя Бог за службу.
Через некоторое время вновь вошел начальник стражи и сообщил вести с рязанского берега Оки: там по-прежнему тихо, и не замечено никаких дополнительных отрядов в окрестностях Перевицка, этой рязанской крепости близ Коломны. Вести о медлительности Мамая и тихом поведении рязанцев успокаивали. Князь подумал о том, не сделать ли ему со своим войском маневр, обговоренный с князем Владимиром Серпуховским и зятем Боброком ещё в Москве, но ещё не утвержденный, — пойти к Дону, встречь Мамаю, не прямиком через Рязанскую землю, а краем её, для чего перейти Оку возле Лопасни, а не здесь, под Коломной. Тем самым успокоить Олега. "Ведь Олег, этот Святополк окаянный, — думал Дмитрий Иванович, — не желает, чтобы я пошел на Дон прямиком через его землю. Он не хощет сражаться со мной один на один, и он опасается разорения своей земли. Но если я обойду его землю сторонкой — оценит ли Олег мои старания не причинить ему вреда?"
То был вопрос вопросов. Как человек тонкий, Олег поймет действия Москвы как приглашение к обдумыванию своих ответных действий. Понять-то поймет, но оценит ли? Усомнится ли хоть на каплю в целесообразности своего единачества с Мамаем?
С другой стороны, лопасненский маневр мог иметь выгоду и независимо от того, как ответит на него Олег, — этим маневром будет отсечен от Мамая Ягайло.
Боброк, разглядывая свои опущенные в шайку с теплой водой мосластые ноги, словно читал мысли князя.
— Не хотелось бы мне, княже, встречаться лоб в лоб с Ольгом… сказал он. — Скорнищеву битву помню до сих пор. Хоть мы и побили его, а сильный князь! Побить мы его и теперь побьем, но и он нас пощиплет.
— Пожалуй что и пощиплет, — согласился и Микула.
Из парной выскочил парильщик, весь красный, в суконной шапочке на голове, — пригласил на очередной заход. Князь влез на полок, и по его телу тотчас плавно пошел веник от шеи к копчику и обратно, сначала без встряхивания, а затем со встряхиванием. Эту постепенность, вдруг переходящую в лихое охаживанье тела двумя вениками и вперехлест, и по-всякому, князь очень любил. Наконец, упаренному, ему помогли сойти с полка, окатили его холодной водой, снова завернули в холстину. Некоторое время, утомленно прикрыв глаза, он пребывал в состоянии как бы полудремы. Но вот его молодые, полные ясного ума глаза открылись, и он сказал:
— А что, завтра проведем смотр ратям — да и на Лопасню! Только поспешать надо, поспешать!
— Только поспешать, — как эхо подтвердил Боброк.
На следующий день, проведя на Девичьем поле смотр ратям, Дмитрий Иванович урядил всем полкам московских воевод, более опытных в воинском искусстве по сравнению с воеводами других княжеств, а главное, давно привычных к взаимодействию во время походов и сражений.
26 августа войско вышло из Коломны по берегу Оки к Лопасне, чтобы оттуда, перевезясь на противоположный берег, быстро двинуться к Дону.
Глава восемнадцатая. Чему обрадовались рязанские сторожевые
В тот день черед кашеварить был Павлу. Товарищи разъехались дозорничать, а он, пользуясь свободным временем, прокипятил в щелочной воде порты и рубахи, прополоскал их в реке, отжал и развесил на протянутой от кола до кола веревке. Было тихо и тепло, купол неба чист и ясен, солнце не жарило, как в предыдущие дни, из побережного леса доносился посвист птиц, а по ту сторону Оки лениво парили коршуны.
Приятно было Павлу заниматься хозяйскими делами: ходить, разминая ноги, по лагерю, замачивать пшено, разводить костер, варить в котле кашу… Дело его с женитьбой хотя и было отложено, но он чуть ли не каждый день наведывался на лодке на тот берег, к Катерине. Московские дозорные теперь его не трогали, не гонялись за ним и даже не требовали от него, как от "чужака", хмельного меду. Кондратий, отец Катерины, уж смирился с тем, что дочь его выйдет за рязанца, и паче того, пообещал жениху и невесте потолковать с местным священником: уговорить того обвенчать молодых.