Трое - Кен Фоллетт

«Копарелли» лег на борт, и Тюрина окатила волна холодных брызг; ему пришлось обеими руками ухватиться за леер, чтобы не вылететь за борт. Время от времени его опять окатывало – не очень основательно, но достаточно, чтобы в сапогах захлюпала вода и замерзли ноги. Он отчаянно надеялся, что ему никогда не доведется узнать, что такое настоящий шторм.

Все же он крепко промок, и его била дрожь, когда, наконец, он оказался на носу и спустился в маленький кубрик. Задраив за собой дверь, он включил фонарик и, лавируя между грудами барахла, проложил путь до помещения побольше. Его дверь он тоже плотно задраил. Скинув робу, он согрел и вытер руки о свитер, чтобы они стали теплыми и сухими, и лишь после того открыл клапан рюкзака. Положив передатчик в угол, он закрепил его концом, привязанным к кольцу в палубе, и подпер картонным ящиком.

На нем были резиновые сапоги, но для предосторожности он натянул и резиновые перчатки. Кабель от корабельной радиомачты был помещен в трубу, которая проходила у него прямо над головой. С помощью небольших клещей Тюрин отогнул металлическую пластину в трубе размером в шесть дюймов и вытянул силовой кабель. Он подсоединил его к входному устройству передатчика, а затем пустил в дело антенну, подключив ее к соответствующему штекеру передатчика.

Включив его, он вызвал Москву.

Посылаемому им сигналу не могло помешать корабельное радио, поскольку он сам был радист, и весьма сомнительно, что кому-то понадобится в этот момент пустить в ход корабельную рацию.

Связавшись с Москвой, он сообщил:

«Второй передатчик проверен».

Его услышали и передали текст привычным кодом КГБ:

«Примите сообщение от Ростова».

«Принимаю, но поторопитесь»

– сообщил Тюрин.

Послание не заставило себя ждать:

«Не высовывайся, пока что-то не случится. Ростов».

«Понятно,

– подтвердил Тюрин. –

Все ясно, ухожу из эфира».

Вечерние труды принесли ему ощущение удовлетворения. Он устроил себе гнездышко, наладил связь, и его никто не заметил. И теперь ему оставалось лишь сидеть тихо и спокойно: именно это он любил делать больше всего.

Он решил подтащить еще один картонный ящик и прикрыть им передатчик от случайного взгляда. Приоткрыв дверь в большое помещение, он скользнул по нему лучом фонарика – и застыл.

Он был не один.

Горела лампочка, и от ее желтого свечения по переборкам ползали тени. В центре кладовки, прислонившись спиной к замасленной бочке и вытянув ноги, на полу сидел молодой матрос. Подняв глаза, он изумился не меньше Тюрина – и тот сразу же заметил виноватое выражение лица матроса.

Тюрин узнал его. Звали его Равло. Ему было около девятнадцати, у него были светлые волосы и тонкое бледное лицо. Он не был с ними во время гулянки в Кардиффе, но у него часто появлялись темные круги под глазами и рассеянный взгляд.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Тюрин и тут же все увидел сам.

Левый рукав куртки Равло был закатан до локтя. Между раскинутыми ногами стоял флакончик, рядом маленький водонепроницаемый пакетик. В правой руке он держал шприц с иглой, которую собирался ввести себе в вену.

Тюрин нахмурился.

– Ты что, диабетик?

Лицо Равло исказилось, и он еле-еле выдавил из себя короткий мрачный смешок.

– Наркоман, – догадался Тюрин.

Равло смотрел мимо него, приковавшись взглядом к небольшому помещению, откуда вышел Тюрин. Обернувшись, он увидел, что передатчик хорошо виден. Два человека уставились друг на друга, ясно понимая, что каждый из них занимался таким делом, которое надо скрывать от окружающих.

– Я буду молчать о тебе, а ты – обо мне, – сказал Тюрин. Равло криво усмехнулся и снова мрачно хмыкнул; затем, отведя глаза от Тюрина, он уставился на руку и ввел иглу в вену.

Радиообмен между «Копарелли» и Москвой был перехвачен и зафиксирован станцией радиоподслушивания военно-морской разведки США. Поскольку употреблялся стандартный код КГБ, его удалось расшифровать. Но из перехвата дешифровальщики узнали лишь, что кто-то на борту судна – они даже не знали, какого именно – ввел в действие второй передатчик и какой-то Ростов – этого имени не было в их досье – советует ему не высовываться. Никто не придал этому никакого значения, так что, написав на обложке папки «Ростов», туда кинули сигнал и забыли о нем.

Глава двенадцатая

Завершив краткие переговоры в Каире, Хассан попросил разрешения отправиться в Сирию навестить своих родителей в лагере беженцев. Ему дали четыре дня. Он сел на самолет до Дамаска, а оттуда взял такси до лагеря.

Он не посетил своих родителей.

Он кое-кого поискал в лагере, и один из беженцев проводил его, пересаживаясь с автобуса на автобус, до Дары по ту сторону иорданской границы, а оттуда до Аммана. Здесь другой человек посадил его на автобус, идущий к реке Иордан.

Ночью второго дня он пересек реку в сопровождении двух человек с автоматами. На этот раз Хассан был одет в галабею и головной убор арабов, но автомата ему не потребовалось. Его проводниками были молодые парни, и их юные лица недавно прорезали морщины, говорящие об усталости и жестокости.

Хассан чувствовал себя беспомощным – и не только. На первых порах ему казалось, что это чувство объясняется его полной зависимостью от этих ребят, от их сноровки и смелости. Но позже, когда они расстались с ним, и он остался в одиночестве на сельской дороге в ожидании попутной машины, он понял, что стал путешественником в прошлое. За прошедшие годы он обрел облик европейского банкира, жил в Люксембурге, имел машину, холодильник и уютную квартиру с телевизором. А тут он снова стал арабом, крестьянином, человеком второго сорта в стране своего рождения. Он чувствовал себя подобно ребенку, бродяге и беженцу одновременно.

Хассан отмахал пять миль, и на глаза ему не попалось ни одной машины, пока мимо него не проскочил фруктовоз, двигатель которого кашлял и захлебывался клубами вонючего дыма. Он остановился в нескольких ярдах, и Хассан подбежал к нему.

– В Наблус? – крикнул он.

– Залезай.

Водителем оказался крупный мужчина с толстыми мускулистыми руками, который на полной скорости гнал по изгибам дороги. Он непрестанно курил. Должно быть, не сомневался, что навстречу ему не попадется ни одной машины, ибо он петлял от одной стороны дороги до другой и не притрагивался к тормозам. Хассану хотелось поспать, но водитель без умолку болтал. Он рассказал Хассану, что евреи толково управляют, бизнес пошел в рост с тех пор, как они оккупировали Иордан, но, конечно, в один прекрасный день эти места должны обрести свободу. Половина его слов была продиктована лицемерием, но Хассан так и не смог понять, какая именно половина.

Они въехали в Наблус с первыми лучами холодного рассвета в Самарии: красное солнце поднималось из-за склонов холмов, но городок был еще погружен в сон. Грузовик с грохотом вылетел на рыночную площадь и остановился. Хассан распрощался с водителем.

Пока солнце разгоняло зябкость ночи, он неторопливо двинулся по пустым улочкам. Он вдыхал чистый воздух, глядя на низкие белые строения, впитывал в себя каждую деталь, испытывая щемящую ностальгию по дням своего детства: он был в Палестине, он был дома.

Не отклоняясь никуда в сторону, он точно вышел к дому без номера на улице без названия. Это был бедный квартал, где маленькие каменные строения грудились едва ли не друг на друге и где никто не подметал улицы. Бродили козы, и он удивился, чем они питаются, поскольку не видно ни стебелька травы. Дверь дома была открыта.

Он помедлил несколько мгновений у порога, стараясь преодолеть чувство восторга, которое зародилось где-то в животе. Он слишком долго был в отлучке – но теперь он вернулся на Землю. Он так много лет ждал, чтобы наконец нанести удар, продиктованный местью за то, что сделали с его отцом. Он пережил страдания изгнанника, он закалился в терпении, он сполна вынянчил свою ненависть, может быть, ее было слишком много.

Он вошел.

На полу сидело четыре или пять человек. Одна из них, женщина, открыв глаза, увидела его и мгновенно села, сунув руку под подушку, где, скорее всего, был пистолет.

– Что тебе надо?

Хассан назвал имя человека, который командовал федаинами.

Махмуд жил рядом с Хассаном, когда в конце тридцатых годов оба они были мальчишками, но они никогда не встречались, во всяком случае, не помнили об этом. После европейской войны, когда Хассан отправился на учебу в Англию, Махмуд пас овец вместе со своим отцом, братьями и дедушкой. И жизни их развивались в совершенно разных направлениях до войны 1948 года. Отец Махмуда, подобно семье Ясифа, принял решение сложить вещи и покинуть эти места. Двое юношей – Ясиф был несколько старше, чем Махмуд – встретились в лагере беженцев. Реакция Махмуда на прекращение огня была еще резче, чем у Ясифа, что носило несколько парадоксальный характер, поскольку Ясиф потерял гораздо больше. Но Махмуд был охвачен такой яростью, что не видел для себя иного пути, как только бороться за освобождение Родины. С тех пор он, решив, что ему нечего делать с пастухами и баранами, ударился в политику; он решил досконально разобраться в ней. Прежде, чем претворить в жизнь свое решение, ему предстояло научиться читать.