Трое - Кен Фоллетт

– Не обязательно. Единственная причина, по которой мы не стремились расширять объемы, производства, заключалась в отсутствии таких крупных заказов. У нас, без сомнения, есть навык управления, есть отработанная технология, и если к нам обратится крупная фирма, найдутся и средства, чтобы расширяться… по сути, все зависит от объема заказа.

Дикштейн подтянул к себе дипломат, лежавший на соседнем стуле, и открыл его.

– Вот здесь спецификация товаров, – сказал он, протягивая Педлеру список. – Плюс их количество и время поставок. Вам потребуется время, чтобы посоветоваться с вашими директорами и…

– Я сам тут босс, – улыбнулся Педлер. – Мне ни с кем не надо советоваться. Завтра я обдумаю цифры, а в понедельник загляну в банк. Во вторник позвоню вам и назову цену.

Появилась фрау Педлер и объявила:

– Ленч готов.

«Моя дорогая Сузи!

Никогда раньше я не писал любовных писем. Не думаю даже, что когда-либо называл кого-нибудь словом «дорогая». И должен сказать тебе, звучит оно прекрасно.

Я сейчас совершенно один в чужом городе в холодный воскресный день. Город очень красив, тут много парков, и, в сущности, я сижу в одном из них и пишу тебе дешевой шариковой ручкой с ужасной зеленой пастой, единственной, что мне удалось купить. Моя скамейка стоит рядом со странным строением в виде пагоды с округлым куполом и греческими колоннами – она похожа на ярмарочный балаган или на летний домик, который эксцентричные викториаицы предпочитали ставить в своих садиках. Передо мной – ухоженный газон, усаженный тополями, а где-то неподалеку духовой оркестр играет какую-то мелодию Эдварда Элгара. В парке полно гуляющих с детьми; здесь играют в мяч и выгуливают собак.

Не знаю, почему рассказываю тебе все это. На самом деле я хочу сказать, что люблю тебя и хотел бы провести рядом с тобой весь остаток своей жизни. Я понял это на другой день после нашей встречи. Я медлил сказать тебе об этом не потому, что был не уверен в себе, а…

Ну, если хочешь знать правду, я думал, что это может испугать тебя. Я понял, что ты полюбила меня, но я также понимал, что тебе двадцать пять лет, что ты быстро влюбляешься (я совсем другой) и что любовь, которая легко приходит, столь же легко может и уйти. Поэтому я и думал: мягче, мягче, дай ей возможность самой придти к тебе прежде, чем ты попросишь ее сказать «навсегда». Но теперь, когда мы не виделись уже несколько недель, я не способен больше на такую сдержанность. Просто я должен сказать тебе, что со мной делается. Я хочу навсегда быть с тобой и хочу, чтобы ты это знала.

Мне свойственно меняться. Я сильно изменился. Я знаю, что слова эти – банальность, но когда нечто подобное происходит с тобой, они больше не кажутся банальностью, совсем наоборот. Жизнь теперь предстала передо мной совсем другими сторонами – о некоторых ты уже знаешь, о других же я когда-нибудь расскажу тебе. Даже свое сегодняшнее положение я воспринимаю совсем по-другому: я один в чужом городе и мне нечего делать до понедельника. Не то, что я обращаю на это особое внимание. Но раньше мне даже не приходило в голову, нравится мне или не нравится такая ситуация. Раньше передо мной не было выбора, что делать. Теперь же меня не покидает одно желание, и ты тот человек, с которым я хотел бы разделить его. Мне придется избавляться от своих мыслей, потому что они не дают мне покоя и заставляют нервничать.

Я снимусь отсюда через пару дней и не знаю, куда мне придется двинуться дальше; не знаю – и это хуже всего – даже когда я снова увижу тебя. Но когда это случится, поверь, я не позволю тебе скрыться с глаз моих на ближайшие десять или пятнадцать лет.

Мне очень трудно выразить то, что я чувствую. Я хотел бы рассказать тебе, что делается со мной, но я не могу передать это словами. Я хотел бы, чтобы ты знала: много раз в течение дня я воссоздаю перед собой твой облик – стройную девочку с копной черных волос, и меня не покидает надежда, для которой нет никаких оснований, что когда-нибудь она будет моей и со мной, и я все время пытаюсь себе представить, что бы ты могла сказать и об этом пейзаже, и о газетной статье, об этом маленьком человечке с большой собакой, о проходящей мимо красотке; я тоскую по тебе, когда ложусь в свою одинокую постель, меня терзает боль, когда я не могу притронуться к тебе.

Я очень люблю тебя. Н.»

Секретарша Франца Педлера позвонила Нату Дикштейну в отель во вторник утром и назначила время ленча.

Они встретились в скромном ресторанчике на Вильгельмштрассе и заказали пиво вместо вина: им предстояла деловая встреча. Дикштейн сдерживал нетерпение – уговаривать должен не он, а Педлер.

– Ну-с, – сказал Педлер, – думаю, мы сможем удовлетворить вас.

Дикштейну захотелось заорать «ура!», но он продолжал сидеть с бесстрастным лицом.

Педлер продолжал:

– Цены, которые я вам сейчас представлю, носят условный характер. Нам необходим контракт на пять лет. Мы можем гарантировать неизменность цен на первые двенадцать месяцев; затем они могут меняться в зависимости от индекса мировых цен на некоторые исходные материалы. Тут же и штрафные санкции – до десяти процентов стоимости годовых поставок.

Дикштейну захотелось сказать «договорились!» и завершить сделку рукопожатием, но он напомнил себе, что должен продолжать играть роль.

– Десять процентов – многовато.

– Отнюдь, – запротестовал Педлер. – Если вы откажетесь от договора, они даже не компенсируют наших затрат. Но пени должны быть достаточно велики, чтобы отвратить вас от нарушения договора, разве что в силу каких-нибудь исключительных обстоятельств.

– Понимаю. Но мы могли бы сойтись и на меньшем проценте.

Педлер пожал плечами.

– Можно и поторговаться. Вот цены.

Изучив список, Дикштейн сказал:

– Они близки к тому, что мы и ожидали.

Педлер просиял.

– В таком случае, – воскликнул он, – давайте в самом деле выпьем! Официант!

Когда появились напитки. Педлер поднял свой стакан.

– За много лет совместного сотрудничества!

– Я тоже выпью за это, – сказал Дикштейн.

И, поднимая бокал, подумал: «Ну надо же – мне снова удалось!»

Пребывание в море было достаточно неприятным, но все же не таким плохим, как думал Тюрин. В советском военно-морском флоте жизнь на корабле – это непрестанная тяжелая работа, жесткая дисциплина и плохое питание. На «Копарелли» все было совершенно по-другому. Капитан Эриксен требовал только соблюдения правил безопасности и исправного выполнения своих обязанностей, да и в этом смысле его требования были не особенно строги. Палубу время от времени приходилось драить шваброй, но без шлифовки и окраски. Пища была довольно приличной, да и к тому же Тюрину выпало преимущество разделить каюту с коком. Теоретически Тюрина могли поднять в любое время дня и ночи для работы на рации, но на практике во время рейса у него был нормальный рабочий день, так что каждую ночь ему выпадало восемь часов спокойного сна. Режим его вполне устраивал.

К сожалению, само судно было лишено удобств. Оно явилось сущим наказанием господним. Как только они вышли в Северное море, его стало валять с боку на бок при малейшем волнении. Тюрин жутко мучился морской болезнью, которую ему приходилось скрывать, поскольку он предстал в роли бывалого моряка.

Радиоаппаратура Тюрина была спрятана в рюкзаке, надежно обернутая холстиной, полиэтиленом и парой свитеров. Он не мог позволить себе подключить ее и пустить в дело в своей каюте, куда каждую минуту мог зайти кок или кто-нибудь еще. Он уже провел обычный радиоконтакт с Москвой в те тихие, но, тем не менее, напряженные минуты, когда никто не мог его услышать, но все же он нуждался в более надежном и безопасном месте. Здесь, на «Копарелли», он нашел такое место.

Исследуя днем судно, он обнаружил в носовой части, под крышкой переднего люка, небольшой лабиринт пустых помещений. Строитель судна набил ими пространство в носу, чтоб чем-то заполнить его. В основное из них вела полуприкрытая дверь, к которой надо было спускаться по длинному трапу. В ней хранились какие-то инструменты, несколько бочек со смазкой для двигателей и, как ни странно, старая ржавая газонокосилка. От главного кубрика отходили несколько поменьше; в одном из них валялись бухты канатов, в другом – части механизмов и помятые картонные ящики от крепежа и болтов; в остальных не обитал никто, кроме тараканов. Тюрин никогда не видел, чтобы сюда кто-нибудь спускался – все, что требовалось для работы, складировалось на корме.

Он дождался, когда сгустилась тьма, а большая часть команды и офицеры сидели за ужином. Зайдя к себе в каюту, он захватил рюкзак и по трапу выбрался на палубу. Из рундучка под мостиком он вытащил карманный фонарик, но решил пока не включать.

«Копарелли» лег на борт, и Тюрина окатила волна холодных брызг; ему пришлось обеими руками ухватиться за леер, чтобы не вылететь за борт. Время от времени его опять окатывало – не очень основательно, но достаточно, чтобы в сапогах захлюпала вода и замерзли ноги. Он отчаянно надеялся, что ему никогда не доведется узнать, что такое настоящий шторм.