Век перевода. Выпуск первый (2005) - Евгений Витковский

Владислав Резвый{33}

РОБЕРТ ГРЕЙВЗ (1895–1985)

СТАРИК ИЗ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО ЛЕГИОНА

«Оставь вино, прислушайся, Страбон:Шагает двадцать третий легион».Старик-центурион при сих словахОтвел глаза от кубка и в сердцахОб стол ударил кулачищем: «Нет!Тот легион пропал — простыл и след!Все в первый год сражений полегли,А мертвым не подняться из земли.Хоть в Риме помнят павших сыновей,Нам сострадание куда нужней.Мы, миновав и стрелы, и полон,Любуемся на новый легион:Лентяи, трусы, слабаки, ворье,Ни меч держать не могут, ни копье!Отвага, честь и сила — где они?Увы, теперь не то, что в оны дни:Свиные рыла бродят у окна.Вот так-то, Гракх. Налей еще вина!»Ответил Гракх: «Ты не в себе, Страбон.Опомнись. Легион есть легион.Ты их ругаешь, пьяный, как Силен, —Но пьянством не добьешься перемен.Страбон, доверься им. Покуда РимНа месте — легион непобедим.И в осень этот самый легионПогонит Верцингеторикса вон!»

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС (1874–1958)

В «ЗОЛОТОЙ СВИНЬЕ»

Женившись, я попал в зятьяК хозяину пивной.Старик помре — и нынче яКабатчик записной.Стою за стойкою — толстякС сигарою зажженной,А сбоку — шепот: «Не пустяк:Пивнуху — в жены!»

Но что за жизнь с моей женой:Свободе путь закрыв,Смирять приходится любойЕстественный порыв.Какой скандал!.. Ну, пощипалСлужанку за бутоны…Будь проклят день, когда я взялПивнуху в жены!

Я — главный в «Золотой свинье»,Я — «мистер», хошь не хошь.Хоть пива вдосталь — в питиеВеселья ни на грош.Кто должен хлеб свой добыватьВ поту, всех благ лишенный,Избави Господи вас братьПивнуху в жены!

БАЛЛАДА О БЕЗБОЖНИКЕ БИЛЛЕ

Порешили на том, что Билл Маккай будет мной погребен,Где бы, когда и с какой беды ни откинул копыта он.Отдаст он концы при полной луне или погожим деньком;На танцульках, в хижине иль в погребке; в сапогах он иль босиком;В бархатной тундре, на голой скале, на быстрине, в ледниках,Во мраке каньона, в топи болот, под лавиной, в хищных клыках;От счастья, пули, бубонной чумы; тверезым, навеселе, —Я на Библии клялся: где бы он ни скончался — найду и предам земле.

Лежать абы как не желал Маккай, не так-то Безбожник прост:Газон, цветник ему подавай и высшего сорта погост.Где он помрет, от чего помрет — большая ли в том беда!..Но эпитафия над головой — без этого нам никуда…На том и сошлись; за услугу он хорошей деньгой заплатил(Которую, впрочем, я тем же днем в злачных местах просадил).И вывел я на сосновой доске: «Здесь покоится Билл Маккай»,Повесил на стену в хибарке своей — ну, а дальше жди-поджидай.

Как-то некая скво ни с того ни с сего завела со мной разговор:Мол, чьи-то пожитки лежат давно за кряжем Бараньих гор,А в хижине у перевала чужак от мороза насмерть застылИ валяется там один как перст. Я смекнул: не иначе — Билл.Тут и вспомнил я про наш уговор, и с полки достал, скорбя,Черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.Я набил его выпивкой да жратвой, в санях разместил кое-какИ пустился в путь на исходе дня, погоняя своих собак.

Представь: мороз в Юконской глуши — под семьдесят ниже нуля;Змеятся коряги под коркой снегов, спины свои кругля;Сосны в лесной тишине хрустят, словно кто-то открыл пальбу;И, намерзая на капюшон, сосульки липнут ко лбу;Причудливо светятся небеса, прорежены серым дымком.Если вдруг металл до кожи достал — обжигает кипящим плевком;Стынет в стеклянном шарике ртуть; и мороз, убийце под стать,Идет по пятам, — вот в такой денек поплелся я Билла искать.

Гробовой тишиной, как стеной сплошной, окруженный со всех сторон,Слеп и угрюм, я брел наобум сквозь пустынный жестокий Юкон.Я дурел, я зверел в полярной глуши, — западни, что таит она.И житье в снегах на свой риск и страх лишь сардо вкусил сполна.На Север по компасу… Зыбким сном река, равнина и пикПроносились чредой, но стоило мне задремать — исчезали вмиг.

Река, равнина, могучий пик, словно пламенем озарен, —Поневоле решишь, что воочью зришь пред собою Господень трон.На Север, по проклятой Богом земле, что как черт страшна для хапуг…Чертыханье мое да собачье вытье — и больше ни звука вокруг.Вот и хибарка на склоне холма. Дверь толкнул я что было силИ ступил во мглу: на голом полу лежал, распластавшись, Билл.

Плотным саваном белый лед закопченные стены облек,Печку, кровать и всё вокруг искрящийся лед обволок.Сверкающий лед на груди мертвеца, кристаллики льда в волосах,Лед на пальцах и в сердце лед, лед в остеклелых глазах, —Ледяным бревном на полу ледяном валялся, конечности — врозь.Поглазел я на труп и на крохотный гроб, что переть мне туда пришлось,И промолвил: «Билл пошутить любил, но — черт бы его загреб! —Надо бы думать о ближних своих, когда выбираешь гроб!»

Доводилось в полярной хибарке стоять, где вечный царит покой,С крохотным гробиком шесть на три и насмерть заевшей тоской?Доводилось у мерзлого трупа сидеть, что как будто оскалил пастьИ нахально ржет: «Сто потов сойдет — не сумеешь во гроб покласть!»Я не из тех, кто сдается легко, — но как я подавлен был,Покуда сидел, растерявшись вконец, и глазел на труп, как дебил.Наконец разогнал я пинками собак, нюхавших всё кругом,Затеплил трескучее пламя в печи и возиться стал с мертвяком.

Я тринадцать дней топил и топил, да только впустую, видать:Всё одно не смог ни рук, ни ног согнуть ему хоть на пядь.Наконец решил: «Даже если мне штабелями дрова палить —Этот черт упрямый не ляжет прямо; придется его… пилить».И тогда я беднягу четвертовал, а засим уложил, скорбя,В черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.В горле комок, — я насилу смог удержаться, чтоб не всплакнуть;Гроб забил, на сани взвалил и поплелся в обратный путь.

В глубокой и узкой могилке Билл, согласно контракту, лежит,Выжидая, покуда на Страшный суд побредет златокопов синклит.А я иногда удивляюсь, пыхтя трубкой при свете дня:Неужто на ужас, содеянный мной, взаправду хватило меня?И только лишь проповедник начнет о Законе Божьем скулить —Я о Билле думаю и о том… как трудно было пилить.

КРУГОВОЙ ТАНЕЦ МОЛОТОГЛАВОВ

Под жирафьей мимозой в тенигде всё реже и режея в грезах влачу мои ночи и дни,

в дреме молитвенных бормотанийо детях и внуках,затерянных в городском океане, —

вестник смерти — молотоглаввьется, кружится, пропитаньевыискивая у канав.

Хрипло кряча, клюв раскоряча,лягушек, рыбешекловит в воде стоячей;

мирно пасутся быки в стороне,а он из подводных теченийдуши предков таскает мне.

В стайку слетаются ближе к ночимолотоглавы — и на водетанцуют, гибель пророча:

шажками, прыжками по глади снуютна лапках-ходулях,крыльями, словно трещотками, бьют,

сливаются с небом сухие алоэ,дрожит окоем,в месиво преображаясь гнилое;

и вот уже всё без остатка в жерловремен бесконечныхкрыльями ночи смело.

Я увижу, лишь сон с ресниц отряхну,бурого молотоглаваи в кругах на воде — луну,

и, в танце времен закружиться готов,мой двойник неизвестный ознаменуетсмерть равнин и смерть городов.

КРАСНАЯ ПТИЦА, БЕЛАЯ ПТИЦА