Проповедник - Камилла Лэкберг

Мартин и Патрик быстро обменялись взглядами. Слова Сольвейг насчет порядочных людей несколько противоречили действительности. Список прегрешений ее отроков уже заполнил страницу формата А4.

— Нам бы хотелось с тобой немного поговорить. Ну и разумеется, с Йоханом и Робертом, если они тоже дома.

— Они спят.

Сольвейг хмуро отступила в сторону и позволила им войти. Мартин не мог скрыть выражения явной брезгливости, и Патрик толкнул его в бок локтем, чтобы он держался. Мартин быстро собрался и пошел следом за Патриком и Сольвейг в кухню. Она оставила их там и пошла будить сыновей, которые, как она и сказала, лежали и почивали в своей общей комнате.

— Вставайте, мальчики, вставайте. Легавые здесь и опять вынюхивают. Чего-то хотят спросить, говорят. Если так дальше дело пойдет, то нам придется в двери собачью калитку для легавых прорезать.

Сольвейг было совершенно наплевать на то, что Патрик и Мартин ее прекрасно слышат. Потом Сольвейг опять прошествовала в кухню и села на свое место. С настороженным выражением на лицах в дверях появились Йохан и Роберт, оба в одних трусах.

— Что-то у нас тесно в последнее время, начинает смахивать на полицейский беспредел, — изрек Роберт, приветливый и обходительный, как обычно.

Йохан изучающе оглядел их из-под челки и потянулся за сигаретной пачкой, которая лежала на столе. Он закурил и нервно начал возить пепельницей, пока Роберт не шикнул на него. Мартин со спокойным любопытством наблюдал, ему было интересно, как Патрик подберется к сути дела и задаст свой довольно щекотливый вопрос. Мартин по-прежнему считал, что Патрик не в себе и воюет с ветряными мельницами.

— У нас есть кое-какие вопросы. Это касается смерти вашего отца.

Сольвейг и сыновья посмотрели на Патрика крайне удивленно.

— Смерти Йоханнеса? А это еще зачем? Он повесился, и что еще об этом можно сказать, кроме, конечно, того, что такие, как вы, его до этого и довели.

Роберт раздраженно цыкнул на мать. Он изучающе посмотрел на Патрика.

— А чего это ты вызнать пытаешься? Мать совершенно права. Он повесился, и это все. Что тут еще можно сказать?

— Мы только хотим абсолютной ясности. Это ведь ты его нашел?

Роберт кивнул.

— Да, та еще была картинка, я ее до конца жизни не забуду.

— А ты не мог бы подробно рассказать, что в тот день случилось?

— Я вообще-то не очень хорошо понимаю — что это все значит? — спросил Роберт мрачно.

— Я все же вынужден настаивать на том, чтобы ты рассказал, — заметил Патрик, и через некоторое время Роберт безразлично пожал плечами.

— Ну если ты за этим приехал, тогда так…

Он тоже закурил, и дым пластом повис в маленькой кухне.

— Я пришел домой после школы и решил немного поиграть в саду. Я увидел, что дверь на сеновал открыта. Мне стало любопытно, и я заглянул туда. Там внутри, как обычно, было темно. Единственный свет попадал туда через дверь и щели между досками, там пахло сеном.

Роберт замолк, глядя куда-то перед собой. Казалось, он ушел глубоко в себя. Потом он продолжил:

— Но что-то там было не так. — Он помедлил. — Мне трудно объяснить, что именно, но я чувствовал себя там как-то по-другому.

Йохан как завороженный смотрел на брата. Мартин подумал, что, похоже, он в первый раз во всех деталях слышит от своего брата о том трагическом дне. Роберт продолжал говорить:

— Я осторожно пошел дальше, ну, я воображал, что крадусь за индейцами, и очень-очень тихо, на цыпочках, пошел к копне сена. И когда сделал еще пару шагов внутри сарая, то увидел, что что-то лежит на полу. Я подошел посмотреть и увидел, что это папа, и обрадовался. Я подумал, что он со мной играет, что он специально там лежит, чтобы я подошел поближе, а он потом вскочит, схватит меня, начнет щекотать или еще что-нибудь такое, — Роберт сглотнул, — но он не пошевелился. Я осторожно до него дотронулся, но он лежал без единого движения. А потом я увидел, что у него веревка на шее. А когда я поглядел наверх, то заметил: другой кусок веревки привязан к балке над ним.

Рука, в которой Роберт держал сигарету, заметно дрожала. Мартин осторожно, краем глаза, глянул на Патрика, чтобы узнать его реакцию. Ему самому казалось, что Роберт ничего не скрывает. Его горе было таким отчетливым, что Мартину почудилось: стоит только вытянуть руку, как его почувствуешь. Он заметил, что Патрик, похоже, думает о том же самом. Патрик настойчиво продолжал допытываться:

— А что ты сделал потом?

Роберт выдохнул дым в воздух и смотрел, как он поднимается вверх и рассеивается.

— Ну, я мамашу привел, ясное дело. Она пришла, посмотрела, закричала так, что я подумал: у меня барабанные перепонки лопнули. Потом она позвонила деду.

Патрик заметно насторожился:

— Деду, а не в полицию?

Сольвейг сказала, нервно разглаживая скатерть на столе:

— Нет, я позвонила Эфроиму, это было первое, что мне пришло на ум.

— Так что, полиция вообще сюда не приезжала?

— Нет, Эфроим сам обо всем позаботился. Он вызвал доктора Хаммарстрёма, который тогда был нашим районным врачом. Доктор приехал, осмотрел Йоханнеса и потом написал бумагу о причине смерти — не знаю, как она там называется — и подождал, потом приехали из похоронного бюро, и Йоханнеса забрали.

— Без всякого расследования? — допытывался Патрик.

— Да нет, я же тебе это и говорю. Эфроим сделал все, что надо. Доктор Хаммарстрём наверняка разговаривал с полицией, но они не приезжали, во всяком случае, ни до чего не допытывались. А зачем бы это им понадобилось? И без того ясно, что это самоубийство.

Патрик не стал объяснять, что полицию необходимо было вызвать на место самоубийства. Он понял, что Эфроим Хульт и этот доктор Хаммарстрём по каким-то своим соображениям решили не обращаться в полицию до тех пор, пока тело не уберут с места преступления. Вопрос заключался в том, для чего им это понадобилось. У него не возникло ощущения того, что они особенно продвинулись. Мартин решил проявить инициативу:

— А вы не видели здесь поблизости женщину? Двадцать пять лет, брюнетка, нормального сложения.

Роберт рассмеялся. Вся серьезность исчезла из его голоса абсолютно бесследно:

— Если подумать о том, сколько девах в округе ошивается, вам бы стоило ее описать поподробнее.

Йохан очень внимательно посмотрел на полицейских, потом сказал Роберту:

— Ты ее видел на фотографии, в объявлениях о розыске. Немка, которую они нашли вместе с двумя другими девушками.

Сольвейг отреагировала очень бурно, она буквально взорвалась:

— Что еще за дерьмо вы на нас навешиваете? Что ей здесь было делать? Опять хотите нас вывалять по самую маковку? Сначала вы замазали Йоханнеса, а сейчас приходите сюда, задаете ваши вопросики и хотите замазать еще и моих мальчиков. А ну, пошли вон! И чтоб я вас тут больше не видела! Проваливайте к чертовой матери!

Она поднялась и, как поршень, стала выдавливать их из кухни, что при ее габаритах было несложно. Роберт засмеялся, но Йохан, казалось, о чем-то задумался. Когда разъяренная Сольвейг вернулась, с грохотом захлопнув со всей силой дверь за Мартином и Патриком, Йохан, не говоря ни слова, опять пошел в спальню. Он натянул одеяло на голову и притворился, что спит. Йохан хотел подумать.

Анна плыла на шикарной яхте и при этом чувствовала себя жалкой. Густав не стал задавать вопросов и допытываться, а просто немедленно отплыл, как она попросила, и оставил ее надолго в покое. Анна сидела на самом носу яхты, крепко охватив руками колени. С великодушным видом Густав принял ее извинения и обещал высадить ее и детей в Стрёмстаде, где они могли сесть на поезд и вернуться домой.

Вся ее жизнь казалась каким-то чертовым хаосом. Анна считала слова Эрики совершенно несправедливыми, и, когда она вспоминала их, ее глаза начинало жечь от горьких, злых слез. Но гнев смешивался с грустью по поводу их постоянных столкновений. Эрика никогда не могла быть лишь старшей сестрой, поддерживать и подбадривать. Вместо этого она по своей инициативе взяла на себя роль матери, не понимая того, что не сможет заполнить эту пустоту.

В отличие от Эрики Анна никогда не осуждала их мать Елей за то безразличие, с которым она относилась к своим дочерям. Анна, по крайней мере, могла смириться с тем, что это один из неприятных фактов этой жизни. Но когда их родители внезапно погибли, лишь тогда она поняла, что все же в глубине души надеялась, что, может быть, Елей изменится с годами и сможет стать настоящей матерью. В этом случае Эрика могла бы быть ей просто сестрой. Но после смерти матери каждая из них играла свою роль, не очень хорошо понимая, как должна это делать. Периоды тихого молчаливого согласия и мира неумолимо сменялись активными боевыми действиями, и каждый раз Анне казалось, что она теряет часть своей души. И вместе с тем Эрика и дети — это все, что у нее было. И даже если она и не хотела признаваться в этом Эрике, но она тоже видела, кто такой Густав: беспечный, бесстыжий мальчишка, пижон. И все же она не могла устоять перед искушением, это очень льстило ее самолюбию — показываться с таким мужчиной, как Густав. Рядом с ним она становилась заметной. Люди шептались и спрашивали, кто она, и другие женщины завистливо поглядывали на красивую дорогую одежду, которую ей покупал Густав. Даже здесь, в море, все, кто был на воде, поворачивали головы в их сторону и указывали на роскошную парусную яхту. И Анна ощущала смешную детскую гордость, лежа на носу, как фигура украшения на старинных парусниках.