Комната из листьев - Кейт Гренвилл

На противоположном берегу залива живет племя камерайгалов. На удалении от побережья, у истока реки, в том месте, которое мы называем Парраматта, живет племя бурраматтагалов.

– Слышите этот суффикс – гал? Вероятно, он означает «народ», «племя», – заметил мистер Доуз.

Он улыбнулся.

– Видите, не так уж это трудно. А какое красивое слово «Парраматта», оно имеет точное значение – «место, где живут угри».

Парраматта. Я слышала это слово и сама произносила его, десятки раз, не задумываясь о его значении. Просто туземное название определенного места. А теперь, каждый раз вспоминая это слово, я буду думать о том, что оно означает. Это не просто совокупность красивых звуков. Это название характеризует местность и вместе с тем людей, для которых она является родной и близкой.

Отголоски музыки

Однажды, как обычно, оставив миссис Браун и Ханнафорда на вершине кряжа, я спустилась по тропинке к хижине. По приближении я услышала чье-то пение и решила, что это мистер Доуз радостно поет сам себе, наслаждаясь своим одиночеством. Я даже думала уйти и наведаться к нему в другой раз. Но пока я топталась на месте в нерешительности, пение прекратилось и мистер Доуз сказал что-то на гадигальском языке. Ему отвечал чей-то юный голос. Я постучала.

– Входите, входите! – крикнул мистер Доуз.

Он сидел на стуле с карандашом в руке, перед ним на столе лежала тетрадь. У очага стояла Патьегаранг, а сидевший рядом с ней маленький мальчик – видимо, ее брат, имени которого я не слышала – поджаривал на огне ломтик хлеба, наколотый на кончик палки.

– Я пытаюсь научить Патье прекрасной старинной песне «Зеленые рукава»[19], – объяснил мистер Доуз. – А она учит меня одной из своих песен. И ей, и мне это дается нелегко.

«Твоим зеленым рукавам я жизнь без ропота отдам»[20], – запел мистер Доуз. Эту песню я знала лучше всякой другой. Ее пел мне отец, сидя на краю моей кровати. Ногами я ощущала тепло его тела, на моем плече покоилась его большая узловатая ладонь. За окном завывал ветер, на шеях овец, передвигавшихся по загону, позвякивали колокольчики. Для меня это была самая знакомая песня на свете, но глядя на девочку-аборигенку, для которой эта мелодия, судя по всему, была непривычной, я слышала ее словно в первый раз: чередование высоких и низких звуков, протяжных и кратких, которые то ширились, набирая силу, то затихали, сходя на нет.

Голос мистера Доуза не был звучным, но мелодию он выводил точно, не фальшивя. Во время пения черты его смягчились. Он неотрывно смотрел на девочку, и нить музыки связывала и сближала их. Но, когда он закончил петь, никакими уговорами не удавалось заставить ее сымитировать его исполнение. «Стесняется? – подумала я. – Или, может, озадачена?»

Наконец она подняла голову и запела свою песню. Первые звуки я различала: высокие, напряженные, они сменились вибрирующим монотонным речитативом. Я пыталась распознать мелодию, выделить ритм, но затем просто отдалась во власть ее пения. Это была не такая музыка, как менуэт или «Боже, храни короля». Но все же это была музыка, имевшая тот же источник, что и любая другая. Музыка примитивная, но стройная, понятная, и в то же время глубоко сокровенная – универсальный понятный язык, подарок одного человека другому.

Патьегаранг пела, стоя к нам лицом, а, закончив, продолжала высматривать отголоски своей музыки на наших лицах. До нас снова стали доноситься голоса природы: крики чаек, шелест деревьев на ветру, удары волн о скалы у подножья мыса.

– Спасибо тебе, Патья, – произнес мистер Доуз. – Твой подарок мы навсегда сохраним в наших сердцах.

Он улыбнулся девочке. Она улыбнулась в ответ, но потом перевела взгляд на меня. Я улыбнулась и кивнула, выражая свое восхищение, но она ожидала другой похвалы. Братишка ее уже съел поджаренный ломтик хлеба и теперь тоже смотрел на меня.

– Миссис Макартур, – обратился ко мне мистер Доуз, – а теперь, очевидно, ваша очередь. Вы должны нам что-нибудь спеть. По-моему, девочка ждет именно этого.

Я не знала, что стану петь, пока не раскрыла рот. Песня полилась сама собой: «На лугу я как-то гуляла, средь зеленой травы и цветов. В тот же день меня встретил любимый, средь зеленой травы и цветов». Эту песню напевала моя мама, помешивая в кастрюле заварной крем. Она говорила, что такой крем нельзя оставлять ни на секунду, а если помешивать его, напевая, он никогда не свернется. Я ведь знала много песен, почему же выбрала именно эту?

Тяжелый?

Как-то в очередной четверг мистер Доуз предпринял еще одну попытку объяснить мне загадку обратного движения небесных светил относительно Земли. И, когда по тропинке к нам сошли Даринга и Милба с детьми, для меня это стало спасением. Мы их поприветствовали, мистер Доуз принес на лопате несколько угольков, и вскоре все мы уже сидели на земле вокруг небольшого костерка.

Я теперь могла худо-бедно произнести бужари гамаррува, что значит «доброго вам дня» на языке этих женщин, и даже понять их ответное приветствие. Это были первые иноязычные слова, что я выучила, если не считать девиза на латыни на фамильном гербе Кингдонов. И мне очень нравилось, что в постижении чуждого мне языка я продвинулась настолько, что даже способна обменяться парой слов во время приветствия. Это было ни с чем не сравнимое удовольствие.

Даринга что-то протараторила, обращаясь ко мне. Я ни слова не поняла из ее речи, даже когда она повторила свою фразу. Даринга размахивала руками, показывая то на меня, то на мистера Доуза. Было ясно, что она подтрунивает над нами, и все остальные находили ее шутку очень забавной. Я повернулась к мистеру Доузу. Судя по выражению его лица, он понимал, о чем она говорила, но на этот раз почему-то не хотел переводить.

– Объясните же, мистер Доуз, – попросила я. – Или мой лингвистический курс уже окончен?

Он пожевал губы, как многие обычно делают, когда их одолевают сомнения, но, будучи серьезным и честным наставником, отказать мне в просьбе не мог.

– Она спрашивает: «Он тяжелый?» – перевел он.

– Тяжелый? «Он тяжелый?» – повторила я.

Чувствовалось, что в этой фразе кроется некий глубокий смысл, который мне самой был неясен. Я только понимала, что мы с мистером Доузом стали объектом шуток и пристального внимания этих женщин.

А мистер Доуз густо покраснел. Покраснел до корней волос. Его смущение и подсказало мне, что же именно так всех забавляет. Тут-то меня и осенило, словно вспышка молнии сверкнула в мозгу: эти женщины думали – или делали вид, будто так считают, – что мы с мистером Доузом встречаемся не только ради занятий по астрономии. Теперь они внимательно наблюдали за нами, ища подтверждения своей догадке.

Все еще красный