Новый Мир ( № 6 2012) - Новый Мир Новый Мир

От таблеток веки тяжелели и закрывались, Анна Васильевна забылась сном. Проснулась, когда автобус стоял. Горел фонарь и освещал крыльцо магазинчика. Водителя не было. Моросил дождь. Дверь магазинчика отворилась, и водитель вышел на крыльцо. Она закрыла глаза. Слышала, как он садился в автобус, как заводил мотор. Очнулась, когда все уже вставали выходить.

— Москва, — сказали ей.

Ключ вошел в замочную скважину, повернулся.

В темной прихожей Анна Васильевна споткнулась обо что-то. Зажгла свет и увидела ботинки сына. Грязные, раздолбанные ботинки, полгода назад всего купленные. Но обувь он убивал быстро.

Она сняла сапоги и прошла в квартиру.

Сын спал на диване под пледом. Немо мерцал экран телевизора. В блюдце на журнальном столике горой лежали окурки. Форточка была распахнута. Анна Васильевна села перед сыном на корточки, заглянула ему в лицо, словно хотела увериться, что это точно он. Поднялась и тихо вышла из комнаты.

В кухне она нашла две бутылки из-под пива, на полу, у раковины. Хлебные крошки на столе, нож со следами сливочного масла. Она вернулась в прихожую и взяла ботинки. Летние, легкие, в них уже холодно. Ботинки она вымыла, протерла и оставила досыхать, чтобы потом начистить кремом. Заглянула в комнату. Сын перевернулся на спину и приоткрыл рот во сне.

К обеду он проснулся — от запаха тушенного с картошкой мяса.

— Почему же ты не звонил? Где ты был? Работал? Кем? С кем ты? Как ты мог не звонить? Что я пережила, передумала, ты хоть представляешь?

Она его спрашивала, он ел, отвечал.

Так получилось. Уехал. Все достало. Все. Не мог. Потому что ты бы стала звонить, доставать. Я не хотел. Хотел один. Так. Грузчиком. Там, в магазине. Нормально. Я тут взять хотел. Свидетельство о рождении. Надо, сказали. Вкусная картошка, да. Чего ты плачешь? Извини, правда. Я не хотел. Я буду звонить. Ладно. Правда буду. Извини. Я тебе духи привез. Так. В подарок. Я права получу. Дальнобойщиком. Я не люблю на одном месте. Скучно.

— Ботинки у тебя холодные.

— Нормальные.

— Зима скоро, надо зимние.

— Куплю.

— Денег тебе хватает?

— Нормально все.

Он уехал в этот же день. Она досидела в кухне до сумерек, до темноты. Все слышала — и тиканье часов, и гул лифта, слышала, осознавала, но так, как будто бы ее самой не было. Из небытия.

Позвонили в дверь, и Анна Васильевна подумала, что это сын, что-нибудь позабыл, за чем-нибудь вернулся. Тихо, шаркающей походкой пошла открывать. Старушечьи шаги. Не заглянув в глазок, отворила. На пороге стояла Галина Петровна.

— Можно?

Прошли обе в кухню.

Сидели в полумраке, молчали. В полумраке им легко было говорить, не видя друг друга, не различая.

— Сын был?

— Да.

— Уехал?

— Днем.

И молчать в полумраке легко, как бы с собой молчишь наедине.

— Спросить хочу.

— Да.

— Как там дом? Видели?

— Дом?

— Ну да. Видели? Подходили?

— Да.

— Как он там?

— Нормально. Стоит. Ремонт. Вроде бы говорили, что газ собираются проводить. Я слышала разговор.

— Значит, печку сломали?

— Наверно.

— А мебель?

— Не знаю. Вынесли, наверно.

— Я мало чего взяла. Нарочно, чтобы не тащить рухлядь. Прошлое — в прошлом.

Помолчали.

— Я бы не хотела туда совсем вернуться, в то время. Но я бы хотела взглянуть хоть одним глазком на них, на маму и на брата, и на себя в косичках, услышать, как тогда часы тикали, войти в дом невидимкой и посмотреть на нас всех, разговоры подслушать. Но мне остался только один вечер в старом пустом доме, где давно уж никого — ни мамы, ни брата, ни меня. Я нашла книгу на этажерке, “Тарас Бульба”, сунула ее в сумку, прибор столовый для горчицы, соли и перца, я его купила с первой зарплаты и маме подарила, и больше я ничего не взяла, мы договорились, что они сами распорядятся, хотят — на помойку, как хотят.

Галина Сергеевна помолчала и сказала:

— Пойду.

Анна Васильевна ее не провожала. Слышала, как защелкнулась дверь. Посидела еще немного и пошла спать.

В субботу она все в доме прибрала, перемыла. Фотографии разложила и надписала. Но кто был незнакомец на снимке, так и не вспомнила.

«Былые буквы выводя по новой…»

Возможно, в поэзии ценнее не прямое высказывание, а подбор послевкусий, следов события. Это как вино, когда букет распадается на ароматы, живущие своей отдельной жизнью. Событие, толчок для творчества рассматривается здесь с разных, часто неожиданных ракурсов. Наложение нескольких взглядов, как наложение светокопий, позволяет увидеть происшедшее в неожиданной полноте и развитии.

Современники обозначают творчество Игоря Рымарука словом «филигранность». Добавим еще: слух, взвешенность, метафористичность и интеллектуальность плюс гибкость и теплота украинской речи.

Свой особый взгляд и позиция позволили Рымаруку по сути способствовать становлению новой украинской поэзии. По признанию Сергея Жадана, один только поэтический авторитет обеспечил Рымаруку «постоянное присутствие в силовом поле поэзии, более того, постоянное формирование и „ведение” этого силового поля» [1] . Здесь стоит напомнить, что Игорь много работал редактором, переводил на украинский язык классическую и современную русскую поэзию.

Добавим также, что с 2001 года Рымарук возглавлял журнал независимой украинской мысли «Сучаснiсть» («Современность»). Иван Михайлович Дзюба говорил, что как русская литература вышла из гоголевской «Шинели», так современная украинская — из «Сучасности». Игорь Рымарук — автор семи стихотворных книг, лауреат Национальной премии имени Тараса Шевченко.

В настоящую подборку вошли переводы из книг «Дева Обида» (2002) и «Бермудский треугольник» (2007).

Другу

Омоешь душу вечером в Днепре,

к девичьей песне тенью у стены

прильнешь — и тянет петь о той поре...

Двадцатый век. Последний день весны.

Кто перескажет, на каком суде,

кто выскажет — ему свидетель мрак —

вот этот алый отсвет на воде,

заломленные руки у коряг?

Исчезнут голоса — так письмена

исчезли — так стушует тень волна.

И песня — «не светла и не грустна» —

омоет ли другие имена?

Они сойдут в безмолвие, боясь

вот этих стен с проломами, где лишь

видна следов причудливая вязь

и наши спины гнутся, что камыш...

*      *

    *

Худую скатерть — праздника заплату —

задумчиво огню мы предадим,

но раньше вспомним весело цитату,

что даже дым нам сладок... даже дым.

Сгорает ветошь. Грезы хочет тело —

и тот, чья поступь все еще тверда,

на поиски ушел. В рубахе белой

есть женщина, чья речь — всегда вода.

Так на немой и на бездымной суше

проходит некто пасмурную глубь:

и не прощенья ищет он, а душу, —

застуженные ноги так идут!

Как будто ждут его на свадьбе этой,

чей отзвук поглотил три сотни сел,

там — пенье, и подсвечники при этом

не весь залили воском голый стол.

A la Villon

1

Так и живешь — ни дома, ни ключа.

Не капают ни слезы, ни свеча.

Смеркается, и на задворках тучи.

Земля, как стул, из-под ноги бежит.

На улице апрельский снег лежит, —

Глотай его. Что кактус твой колючий,

Белесый, с моложавой сединой,

Выспрашивай паромщика и ной,

Вымаливай, проси покоя, охай.