Новый Мир ( № 6 2012) - Новый Мир Новый Мир

— Правда.

Заглянула ей в глаза:

— Скажите, где?

— Ни за что.

— Галина Петровна, умоляю.

— Нет.

— Что вы хотите? Денег? Сколько?

Галина Петровна рассмеялась. Попыталась отодрать ее пальцы.

— Погодите, умоляю, давайте поговорим, я виновата, простите, я наказана больше некуда, простите!

Замолчала. И вдруг выпалила:

— Хотите чаю? Хотите?

— Мне сегодня снилось, что я чай пью.

— Давайте чай, Галина Петровна, давайте поговорим, мы с вами ни разу не говорили, это неправильно, проходите.

— Смешно.

— Зайдите, прошу, смилуйтесь.

— Рукав отпустите. Как я пройду, вы в меня вцепились.

В кухне были задвинуты занавески, горело электричество, так что казалось, что на улице все еще ночь. На плите стояла кастрюля, томилась на огне, Анна Васильевна его поспешно завернула.

— Что варите?

— Кашу. Геркулес.

— Вам с утра сегодня?

— Нет. Я с трех.

— Тогда чего вскочили до света?

— Я не умею поздно, всегда рано просыпаюсь.

— А Митя поспать любил.

Затравленный взгляд в ответ.

— На работу, бывало, не добудишься.

Молчание и затравленный взгляд.

— Митя был страшный франт. И сам любил хорошо одеваться, и чтобы я, обожал, когда я на высоких каблуках, вся такая из себя, красивая и недоступная, рядом с ним. Это сейчас я подраспустилась, без него.

Молчание. Взгляд умоляющий, жалкий. Шепот:

— Простите.

— Бог простит, — встала и направилась к выходу.

Анна Васильевна потащилась следом, но ничего уже не смогла вымолвить.

Уткнулась лбом в закрывшуюся за Галиной Петровной дверь.

Митя был муж Галины Петровны. Он умер несколько лет назад. От того, что Анна Васильевна, их участковый терапевт, не распознала болезнь.

Галина Петровна жила в этом же доме. Анна Васильевна во втором подъезде, она — в четвертом. Анна Васильевна на пятом этаже, она — на третьем.

Лифтом Галина Петровна не воспользовалась. Она поднималась на лифте, если очень уж уставала. В это утро, особенно после разговора, она даже чувствовала прилив сил, как будто бы не было четырех душных часов в ночном автобусе, как будто она отлично выспалась и даже кофе уже выпила — такая была кристальная ясность сознания.

Дома она первым делом раздвинула занавески, распахнула форточки. Сумку оставила в прихожей неразобранной. Долго, с наслаждением, стояла под душем, закрыв глаза, представляла сильный тропический ливень, зарядивший на полгода, и — завернула кран, распорядилась погодой. Вышла из ванной оглушенная, обновленная. По квартире ходили сквозняки, пахло осенью, а не старым, затхлым жильем, и это было замечательно.

Она поставила варить кофе. И, уже выпив кофе, накрасившись, одевшись, преобразившись в элегантную, холодную женщину, с холодным запахом, уже не дома, в вагоне метро, в подземном туннеле, по дороге на работу, она почувствовала усталость. Исчезла свежесть, вернулась ночь, навалилась тяжесть. И ей показалось, что ее лицо исказилось не только в черном, неровном, как бы расползающемся стекле.

Она дотронулась до своего живого лица, до прохладной ухоженной кожи. На месте?

Анна Васильевна вернулась в кухню. От кастрюли поднимался жар.

Все в Анне Васильевне точно остановилось. Ей хотелось забраться в постель, еще не убранную, лечь и уснуть, проснуться в будущем веке, когда ее судьба станет неразличима. Она отправилась в душ и долго, упорно стояла под тугими струями. Вышла и глянула на часы. Около семи утра. Есть не хотелось. Она включила телевизор, посмотрела новости. Начало восьмого. Пошла в комнату. Одежда была приготовлена с вечера, висела на спинке стула. Серая юбка, черный свитер.

Она увидела себя в зеркале в черном свитере. Будто у нее траур. Стянула свитер, отбросила. Распахнула шкаф, выбрала цветное, натянула. Изумилась себе в зеркале. Слишком уж ярко, легкомысленно. Не по делу. Часы тикали за спиной. Настенные часы, с маятником. И она поняла, что уже не успевает за временем, надо выбираться из зеркального стекла, и тогда в ней все сдвинулось, рухнуло, и пришлось пить успокоительное, иначе тряслись руки, и она не могла закрыть дверь, попасть ключом в скважину.

Так и пошла в ярком.

Видно было, что он ее жалеет. И Анна Васильевна подумала — есть надежда. Хотя он сказал уже, что ничем помочь не может. Но она не уходила. Молчала. И он не выпроваживал.

Повторил:

— Что я могу сделать?

— Вы должны ее допросить.

— Предположим, я ее вызову и спрошу, где она его видела. Она скажет, что не видела, что пошутила.

— Вы ей объясните, что так нельзя. Мужа ее не вернешь, а мой Сережа ни в чем не виноват, она же меня хочет наказать, но получается, что Сережу, вдруг он… вдруг она его в больнице видела? Или он милостыню просил? — Голос ее осел.

— Или она его вообще не видела. Единственная цель — вас помучить.

— Она думает, я не намучилась? Думает, мне мало? Скажите ей, что он мне снится, ее Митя.

— Я не буду ее вызывать, Анна Васильевна.

— Я заявление напишу.

— Я его не приму.

— Вы объясните. Скажите ей. Скажите, чтобы простила, что так нельзя.

Он помолчал. Поднял на нее глаза.

— Анна Васильевна. А вы бы — на ее месте — смогли простить?

Глаз она не отвела.

— Не знаю.

Она бы хотела рассказать, как в тот же день, лишь только узнала о смерти ее Мити, написала заявление. Заведующая не подписала, сказала, что в любом случае она должна отработать две недели, по закону. И кроме того, она должна еще две недели отработать, которые ей давали в начале года, когда Сережка болел. Итого — месяц. Она бы рассказала, как шла по коридору; у них в поликлинике узкие коридоры, по стенам — стулья, все заняты людьми. Сумрачные взгляды, мимо которых она шла долгим коридором. Вдруг кто-то произнес: “Здравствуйте”. И она ответила: “Здравствуйте”. Медсестра была в кабинете, допивала чай. Анна Васильевна сняла пальто, принялась мыть руки, заледеневшие руки постепенно отходили под горячей водой. “Зови”, — сказала медсестре и завернула кран.

Поначалу ей казалось, что люди смотрят с недоверием и со смирением. Смирение — оттого, что им не к кому идти больше, нет другого пути, кроме как к ней, убийце. Первым был ребенок, мальчик, его привела мама, он покашливал. На всякий случай Анна Васильевна выписала направление на флюорографию. Но они так и не пришли к ней с этой флюорографией. И она поняла, что от недоверия не пришли. Нашли, наверно, другого врача. С другой репутацией. Через несколько дней она их встретила в магазине. Они поздоровались. Мальчик выглядел здоровым. И так как мама его смотрела доброжелательно, она решилась спросить про флюорографию, почему не пришли показать. “Да мы ее и не делали, — ответила мама, — у нас в поликлинике аппарат не работает, вы знаете, а ехать в сто пятую мне недосуг было, мне посоветовали солодку и в молоке инжир кипятить; и тьфу-тьфу, обошлись солодкой”. — “Но вы все же сделайте на всякий случай, не так уж далеко до сто пятой ехать”. Очень она ее благодарила за внимание и всем рассказывала, какой внимательный врач. И через месяц Анна Васильевна уже не стала совать заведующей свое заявление. Заведующая не напоминала. Да и уходить, признаться, было некуда. В сорок лет с лишним жизнь заново не начнешь.

Ничего этого Анна Васильевна не объяснила следователю. Но призналась зачем-то:

— На самом деле мне ее Митя не снится. Если честно. Я его даже не помню. Хотя в одном доме жили. И температуру я ему мерила в тот вечер. И глотку смотрела. И легкие слушала. И живот щупала, когда он сказал, что болит живот. И не помню. Вот так.

Слова ее нисколько его не удивили. Как будто он их не услышал.

— Давайте подумаем, — сказал он.

— Что? — не поняла она.

— Где она могла его видеть?

— Я не знаю.

— Почему она к вам явилась с утра пораньше?

— Я не знаю.

— Как она была одета?

— Обыкновенно.