В кварталах дальних и печальных - Борис Рыжий

«Трижды убил в стихах реального человека…»

…и при слове «грядущее» из русского языка выбегают…

И. Бродский

Трижды убил в стихах реального человека,И, надо думать, однажды он эти стихи прочтет.Последнее, что увижу, будет улыбка зека,типа: в искусстве — эдак, в жизни — наоборот.

В темном подъезде из допотопной дурыв брюхо шмальнет и спрячет за отворот пальто.Надо было выдумывать, а не писать с натуры.Кто вальнул Бориса? Кто его знает, кто!

Из другого подъезда выйдет, пройдя подвалом,затянется «Беломором», поправляя муде.…В районной библиотеке засопят над журналамилюди из МВД.

«Мне не хватает нежности в стихах…»

Мне не хватает нежности в стихах,а я хочу, чтоб получалась нежность —как неизбежность или как небрежность.И я тебя целую впопыхах,

О муза бестолковая моя!Ты, отворачиваясь, прячешь слезы.А я реву от этой жалкой прозы,лица не пряча, сердца не тая.

Пацанка, я к щеке твоей прилип.Как старики, как ангелы, как дети,мы станем жить одни на целом свете.Ты всхлипываешь, я рифмую «всхлип».

«А что такое старость?..»

А что такое старость? Этопарк в середине сентября,позавчерашняя газетапод тусклым светом фонаря.

Влюбленных слившиеся пары,огни под окнами дерев.И тары-бары-растабарышурует дождик нараспев.

Расправив зонтик кривобокий,прохожий шлепает во тьмуи сочиняет эти строки,не улыбаясь ничему.

2000–2001

«Я подарил тебе на счастье…»

Я подарил тебе на счастьево имя света и любвизапас ненастьяв моей крови.

Дождь, дождь идет, достанем зонтикна много, много, много лет,вот этот дождиктебе, мой свет.

И сколько б он ни лил, ни плакал,ты стороною не пройдешь…Накинь, мой ангел,мой макинтош.

Дождь орошает, но и губит,открой усталый алый рот.И смерть наступит.И жизнь пройдет.

Считалочка

Пани-горе, тук-тук,это Ваш давний друг,пан Борис на порогеот рубахи до брюк,от котелка, нет,кепочки — до штиблет,семечек, макинтоша,трости и сигарет,я стучу в Ваш домс обескровленным ртом,чтоб приобресть у Вас маузер,остальное — потом.

Элегия («Благодарю за каждую дождинку…»)

Благодарю за каждую дождинку.Неотразимой музыке былогоподстукивать на пишущей машинке —она пройдет, начнется снова.Она начнется снова, я начнустучать по черным клавишам в надежде,что вот чуть-чуть, и будет всё как прежде,что, черт возьми, я прошлое верну.Пусть даже так: меня не будет в нем,в том прошлом, только чтоб без остановкилил дождь, и на трамвайной остановкесама Любовь стояла под дождемв коротком платье летнем, без зонта,скрестив надменно ручки на груди, соскорлупкою от семечки у рта.

15 строчек Рыжего Бориса,забывшего на три минуты злосебе и окружающим во благо.«Olympia» — машинка,«KYM» — бумага.такой-то год, такое-то число.

«Живу во сне, а наяву…»

Живу во сне, а наявусижу-дремлю.И тех, с которыми живу,я не люблю.

Просторы, реки, облака,того-сего.И да не дрогнула б рука,сказал, кого.

Но если честным быть в концеи до конца —лицо свое, в своем лицелицо отца.

За этот сумрак, этот мрак,что свыше сил,я так люблю его, я такего любил.

Как эти реки, облакаи виражистиха, не дрогнула б строка,как эту жизнь.

«И огни светофоров…»

И огни светофоров,и скрещения розовых фар.Этот город, которыйчетче, чем полуночный кошмар.

Здесь моя и проходитжизнь с полуночи и до утра.В кабаках ходят-бродятпрожектора.

В кабаке твои губыярче ягод на том берегу.И белей твои зубытех жемчужин на талом снегу.

Взор твой ярок и влажен,как чужой и неискренний дар.И твой спутник не важенв свете всех светофоров и фар.

Ну-ка, стрелку положим,станем тонкою струйкой огня,чтоб не стало, положим,ни тебя, ни меня.

Ни тебя, ни меня, ниголубого дождя из-под шин —в голубое сияньемилицейских машин.

«Стань девочкою прежней с белым бантом…»

Эля, ты стала облакомили ты им не стала?

Стань девочкою прежней с белым бантом,я — школьником, рифмуясь с музыкантом,в тебя влюбленным и в твою подругу,давай-ка руку.

Не ты, а ты, а впрочем, как угодно —ты будь со мной всегда, а ты свободна,а если нет, тогда меняйтесь смело,не в этом дело.

А дело в том, что в сентябре-началеу школы утром ранним нас собрали,и музыканты полное печалидля нас играли.

И даже, если даже не играли,так, в трубы дули, но не извлекалимелодию, что очень вероятно,пошли обратно.

А ну назад, где облака летели,где, полыхая, клены облетели,туда, где до твоей кончины, Эля,еще неделя.

Еще неделя света и покоя,и ты уйдешь, вся в белом, в голубое,не ты, а ты с закушенной губою,пойдешь со мною

мимо цветов, решеток, в платье строгом,вперед, где в тоне дерзком и жестокомты будешь много говорить о многомсо мной, я — с Богом.

«Веди меня аллеями пустыми…»

Веди меня аллеями пустыми,о чем-нибудь ненужном говори,нечетко проговаривая имя.Оплакивают лето фонари.

Два фонаря оплакивают лето.Кусты рябины. Влажная скамья.Любимая, до самого рассветапобудь со мной, потом оставь меня.

А я, оставшись тенью потускневшей,еще немного послоняюсь тут,все вспомню: свет палящий, мрак кромешный.И сам исчезну через пять минут.

«Как только про мгновения весны…»

Как только про мгновения весныкино начнется, опустеет двор,ему приснятся сказочные сны,умнейшие, хоть узок кругозор.

Спи, спи, покуда трескается лед,пока скрипят качели на ветру.И ветер поднимает и несетвчерашнюю газету по двору.

И мальчик на скамейке одинок,сидит себе, лохматый ротозей,за пустотой следит, и невдомекчумазому себя причислить к ней.

«Вспомним всё, что помним и забыли…»

Вспомним всё, что помним и забыли,всё, чем одарил нас детский бог.Городок, в котором мы любили,в облаках затерян городок.

И когда бы пленку прокрутилимы назад, увидела бы ты,как пылятся на моей могиленеживые желтые цветы.

Там я умер, но живому слышенптичий гомон, и горит зарянад кустами алых диких вишен.Всё, что было после, было зря.

«Не черемухе в сквере…»