В кварталах дальних и печальных - Борис Рыжий

Маленькие трагедии

Нагой, но в кепке восьмигранной, переступая через нас,со знаком качества на члене, идет купаться дядя Стас.У водоема скинул кепку, махнул седеющей рукой:айда купаться, недотепы, и — оп о сваю головой.Он был водителем «камаза». Жена, обмякшая от слезИ вот: хоронят дядю Стаса под вой сигналов, скрип колес.Такие случаи бывали, что мы в натуре, сопляки, стоялии охуевали, чесали лысые башки. Такие вещи нас касались,такие песни про тюрьму на двух аккордах обрывались,что не расскажешь никому.А если и кому расскажешь, так не поверят ни за что,и, выйдя в полночь, стопку вмажешь в чужом пальте,в чужом пальто. И, очарованный луною, окурок выплюнешьна снег и прочь отчалишь.Будь собою, чужой, ненужный человек.

*Участковый был тихий и пьяный, сорока или болеелет. В управлении слыл он смутьяном — не давали емупистолет. За дурные привычки, замашки двор его поголовнолюбил. Он ходил без ментовской фуражки, в кедах на босуногу ходил. А еще был похож на поэта, то ли Пушкина,то ли кого. Со шпаною сидел до рассвета. Что еще я о нем?Ничего мне не вспомнить о нем, если честно. А напрячься,и вспомнится вдруг только тусклая возле подъездалампочка с мотыльками вокруг.

*Хожу по прошлому, брожу, как археолог. Наклейку,марку нахожу, стекла осколок. …Тебя нетронутой, живой,вполне реальной, весь полон музыкою той вполне печальной.И пролетают облака, и скоро вечер, и тянется моя рукатвоей навстречу. Но растворяются во мгле дворы и зданья.И ты бледнеешь в темноте — мое созданье, то, кем яжил и кем я жив в эпохе дальней.И все печальнее мотив, и все печальней.

«Вы, Нина, думаете, Вы нужны мне…»

Вы, Нина, думаете, Вынужны мне, что Вы, я, увылюблю прелестницу Ирину,а Вы, увы, не таковы.

Ты полагаешь, Гриня, тымой друг единственный? Мечты.Леонтьев, Дормозов и Лузин —вот, Гриня, все мои кенты.

Леонтьев — гений и поэт,и Дормозов, базару нет,поэт, а Лузин — абсолютныйна РТИ авторитет.

«В феврале на Гран-канале…»

В феврале на Гран-каналев ночь тринадцатого дняна венцьанском карнавалевы станцуете для меня.

Я в России, я в тревогеза столом пишу слова:не-устали-ль-ваши-ноги —не-кружится-ль-голова?

Предвкушаю ваши слезыв робких ямочках у рта:вы в России, где морозы,ночь, не видно ни черта.

Вы на Родине, в печали.Это, деточка, фигня —вы на этом карнавалепотанцуйте для меня.

«Герасима Петровича рука не дрогнула…»

Герасима Петровича рука не дрогнула. Воспоминаньеномер один: из лужи вытащил щенка — он был живой,а дома помер. И все. И я его похоронил. И всё. Но для чего,не понимаю, зачем ребятам говорил, что скоро всех собакойпокусаю, что пес взрослеет, воет по ночам, а по утрам ругаются соседи?Потом я долго жил на этом свете и огорчался или огорчал, и стал большой.До сей поры, однако, не постоянно, граждане, а вдруг,сжав кулаки в карманах брюк, боюсь вопроса: где твоя собака?

«Первый снег, очень белый и липкий…»

Первый снег, очень белый и липкий,и откуда-то издалека:наши лица, на лицах улыбки,мы построили снеговика.

Может только, наверно, искусствоо таких безмятежностях врать,там какое-то странное чувствоначинало веселью мешать.

Там какое-то странное чувствоулыбаться мешало, а вот:чувство смерти, чтоб ей было пусто.Хули лыбишься, старая ждет!

«Тонкой дымя папироской…»

Тонкой дымя папироской,где-то без малого часЯков Петрович Полонскийпишет стихи про Кавказ.

Господи, только не сразуфинку мне всаживай в грудь.Дай дотянуть до «Кавказу»[75].Дай сочинить что-нибудь.

Раз, и дурное забыто.Два, и уже не стучатв гулком ущелье копыта,кони по небу летят.

Доброе — как на ладони.Свет на висках седока.Тонкие черные конив синие прут облака.

«Тушь, губная помада…»

Тушь, губная помадана столе у окна,что забыла когда-то,исчезая, одна.

Ты забыла, забылана окне у стола,ты меня разлюбила,ты навеки ушла.

Но с похмелья сознаньея теряю когда,в голубое сияньеты приходишь сюда.

И прохладна ладошкау меня на губах,и деревья к окошкуподступают в слезах.

И с тоскою во взореты глядишь на меня,шепчешь: «Боренька, Боря!»И целуешь меня.

«Померкли очи голубые…»

Померкли очи голубые,Погасли черные глаза —Стареют школьницы былые,Беседки, парки, небеса.

Исчезли фартучки, манжеты,А с ними весь ажурный мир.И той скамейки в парке нету,Где было вырезано «Б. Р.».

Я сиживал на той скамейке,Когда уроки пропускал.Я для одной за три копейкиЛюбовь и солнце покупал.

Я говорил ей небылицы:Умрем, и все начнется вновь.И вновь на свете повторитсяСкамейка, счастье и любовь.

Исчезло все, что было мило,Что только-только началось, —Любовь и солнце — мимо, мимоСкамейки в парке пронеслось.

Осталась глупая досада —И тихо злит меня опятьНе то, что говорить не надо,А то, что нечего сказать.

Былая школьница, по плану —У нас развод, да будет так.Прости былому хулигану —что там? — поэзию и мрак.

Я не настолько верю в слово,Чтобы, как в юности, тогда,Сказать, что все начнется снова.Ведь не начнется никогда.

«Эвтерпа, поцелуй и позабудь…»

Эвтерпа, поцелуй и позабудь,где Мельпомена, музы жизни где,Явись ко мне, и в эту ночь побудьсо мною, пусть слова твои, во мнепреобразившись, с новою тоскойпрольются на какой-нибудь листокбумаги. О, глаза на мир раскройтому, кто в нем и глух и одинок.

«В наркологической больнице…»

В наркологической больницес решеткой черной на окнек стеклу прильнули наши лица,в окне Россия, как во сне.

Тюремной песенкой отпета,последним уркой прощенав предсмертный час, за то что, это,своим любимым не верна.

Россия — то, что за пределомтюрьмы, больницы, ЛТП.Лежит Россия снегом белыми не тоскует по тебе.

Рук не ломает и не плачетс полуночи и до утра.Все это ничего не значит.Отбой, ребята, спать пора!

«Трижды убил в стихах реального человека…»

…и при слове «грядущее» из русского языка выбегают…

И. Бродский