В кварталах дальних и печальных - Борис Рыжий

«Только справа соседа закроют, откинется слева…»

Только справа соседа закроют, откинется слева[72]:если кто обижает, скажи, мы соседи, сопляк.А потом загремит дядя Саша, и вновь дядя Севав драной майке на лестнице: так, мол, Бориска, и так,если кто обижает, скажи. Так бы жили и жили,но однажды столкнулись — какой-то там тесть или зятьиз деревни, короче, они мужика замочили.Их поймали и не некому стало меня защищать.Я зачем тебе это сказал, а к тому разговору,что вчера на башке на моей ты нашла серебро —жизнь проходит, прикинь! Дай мне денег, я двину к собору,эти свечи поставлю, отвечу добром на добро.

«У памяти на самой кромке…»

У памяти на самой кромкеи на единственной ногестоит в ворованной дубленкеВасилий Кончев — Гончев, «гэ»!Он потерял протез по пьянке,а с ним ботинок дорогой.Пьет пиво из литровой банки,как будто в пиве есть покой.А я протягиваю руку:уже хорош, давай сюда!

Я верю, мы живем по кругу,не умираем никогда.И остается, остаетсямне ждать, дыханье затая:вот он допьет и улыбнется.

И повторится жизнь моя.

«До пупа сорвав обноски…»

До пупа сорвав обноски,с нар сползают фраера,на спине Иосиф Бродскийнапортачен у бугра —

начинаются разборкиза понятья, за наколки.

Разрываю сальный ворот:душу мне не береди.Профиль Слуцкого наколотна седеющей груди!

Гимн кошке

Ты столь паршива, моя кошка,что гимн слагать тебе не буду.Давай, гляди в свое окошко,пока я мою здесь посуду.Тебя я притащил по пьянке,была ты маленьким котенком.И за ушами были ранки.И я их смазывал зеленкой.Единственное, что тревожит —когда войду в пределы мрака,тебе настанет крышка тоже.И в этом что-то есть однако.И вот от этого мне страшно.И вот поэтому мне больно.А остальное все — не важно.Шестнадцать строчек. Ты довольна?

«Не забывай, не забывай игру…»

Не забывай, не забывайигру в очко на задней парте.Последний ряд в кинотеатре.Ночной светящийся трамвай.

Волненье девичьей груди.Но только близко, близко, близко(не называй меня Бориской!)не подходи, не подходи.

Всплывет ненужная деталь:— Прочти-ка Одена[73], Бориска…Обыкновенная садистка.И сразу прошлого не жаль.

«Прошел запой, а мир не изменился…»

Прошел запой, а мир не изменился,пришла музыка, кончились слова.Один мотив с другим мотивом слился.(Весьма амбициозная строфа.)

…а может быть, совсем не надо словдля вот таких — каких таких? — ослов…

Под сине-голубыми облакамистою и тупо развожу руками,весь музыкою полон до краев.

«У современного героя…»

У современного герояя на часок тебя займу,в чужих стихах тебя сокроюпоближе к сердцу моему.

Вот: бравый маленький поручик,на тройке ухарской лечу.Ты, зябко кутаясь в тулупчик,прижалась к моему плечу.

И эдаким усталым фатом,закуривая на ветру,я говорю: живи в двадцатом.Я в девятнадцатом умру.

Но больно мне представить это:невеста, в белом, на рукаху инженера-дармоеда,а я от неба в двух шагах.

Артериальной теплой кровьюя захлебнусь под Машуком,и медальон, что мне с любовью,где ты ребенком… В горле ком.

На мотив Луговского

Всякий раз, гуляя по Свердловску,я в один сворачиваю сквер,там стоят торговые киоскии висит тряпье из КНР.

За горою джинсового хламавижу я знакомые глаза.Здравствуй, одноклассница Татьяна!Где свиданья чистая слеза?

Азеров измучила прохлада.В лужи осыпается листва.Мне от сказки ничего не надо,кроме золотого волшебства.

Надо, чтобы нас накрыла снова,унесла зеленая волнав море жизни, океан былого,старых фильмов, музыки и сна.

«На фоне граненых стаканов…»

М. Окуню[74]

На фоне граненых стакановрубаху рвануть что есть сил…Наколка — Георгий Иванов —на Вашем плече, Михаил.

Вам грустно, а мне одиноко.Нам кажут плохое кино.Ах, Мишенька, с профилем Блокана сердце живу я давно.

Аптека, фонарь, незнакомка —не вытравить этот пейзажГомером, двухтомником Бонка…Пойдемте, наш выход, на пляж.

«Подались хулиганы в поэты…»

Подались хулиганы в поэты,под сиренью сидят до утра,сочиняют свои триолеты.Лохмандеи пошли в мусора —

ловят шлюх по ночным переулкам,в нулевых этажах ОВДв зубы бьют уважаемым уркам,и т. д., и т. п., и т. д.

Но отыщется нужное слово,но забродит осадок на дне,время вспять повернется, и сновамы поставим вас к школьной стене.

«Так я понял: ты дочь моя, а не мать…»

Так я понял: ты дочь моя, а не мать,только надо крепче тебя обнятьи взглянуть через голову за окно,где сто лет назад, где давным-давно

сопляком шмонался я по дворуи тайком прикуривал на ветру,окружен шпаной, но всегда один —твой единственный, твой любимый сын.

Только надо крепче тебя обнятьи потом ладоней не отниматьсквозь туман и дождь, через сны и сны.Пред тобой одной я не знал вины.

И когда ты плакала по ночам,я, ладони в мыслях к твоим плечамприжимая, смог наконец понять,понял я: ты дочь моя, а не мать.

И настанет время потом, потом —не на черно-белом, а на цветномфото, не на фото, а наявуточно так же я тебя обниму.

И исчезнут морщины у глаз, у рта,ты ребенком станешь — о, навсегда! —с алой лентой, вьющейся на ветру.…Когда ты уйдешь, когда я умру.

«Я зеркало протру рукой…»

Я зеркало протру рукойи за спиной увижу осень.И беспокоен мой покой,и счастье счастья не приносит.

На землю падает листва,но долго кружится вначале.И без толку искать словадля торжества такой печали.

Для пьяницы-говорунана флейте отзвучало лето,теперь играет тишинадля протрезвевшего поэта.

Я ближе к зеркалу шагнуи всю печаль собой закрою.Но в эту самую мину —ту грянет ветер за спиною.

Все зеркало заполнит сад,лицо поэта растворится.И листья заново взлетят,и станут падать и кружиться.

Маленькие трагедии