Клетка бесприютности - Саша Мельцер

и красок – пусть и бардак, но родители все равно улыбались, кажется, довольные тем, что я снова взялась за искусство. Пусть на стенах, а не холстах, пусть дома, а не в Суриковке, но все-таки взялась. Предусмотрительный папа помимо щенка купил все, что было нужно ему, поэтому я сразу насыпала корма и налила воды в новые голубые керамические миски с надписью «prince» и поставила их у холодильника. Щенок суетился и осматривался. Я наблюдала за ним боковым зрением, чтобы ничего не съел и не умыкнул.

– Ремонт отличный вышел, – заметил отец. – Ты умница, что смогла все это организовать. Горжусь тобой.

Меня поражало, что он продолжал мной гордиться. Я вылетела из института, в двадцать два сидела у него на шее, не добилась ничего, а он гордился такой мелочью, как наспех сделанный ремонт.

– Нечем гордиться, – внезапно буркнула я, доставая три кружечки из шкафа и ставя на стол заварник. – Ничего такого. Просто ремонт.

– Ты умница, что у тебя получается жить дальше, – с осторожностью, ненавязчиво прощупывая границы сказал он. – Я боялся, что ты совсем расклеишься, милая. Конечно, почти два года прошло…

– Давай не будем, – дернула его мама, вспомнив, что я собиралась жить здесь с Игорем. – Просто ты молодец, доченька, что сама все устроила. Действительно здорово получилось.

Щенок запрыгнул на диван, облюбовав место на подушке посередине. Я не была уверена, что живу дальше – мыслями я топталась в событиях двухгодичной давности, постоянно поглядывала на темный экран смартфона, ждала вестей. Одно знала точно – в подвешенном состоянии было проще, чем в точном знании, что меня больше не любят. Лучше тешить себя иллюзиями, чем знать наверняка, что это конец.

***

Мама передала письмо в октябре. Обычный ничем не примечательный конверт, брошенный в почтовый ящик, с наклеенными на него марками и выписанным Игоревым медицинским почерком адресом. Домашний. Наш. Получателем значилась я. Бумага была белая, новая, но чуть помятая то ли еще в Дудинке, то ли при пересылке. Адрес мне незнаком – точно не общежитие. Может, Игорю все-таки дали квартиру, но он мне об этом не сказал? Не хотел, чтобы я приезжала еще раз? В груди кольнуло. При матери открывать конверт я не стала, запихнула в рюкзак, чтобы дойти до дома. Предчувствуя что-то важное, я нервно переминалась с ноги на ногу, мне не терпелось уйти, но мама так долго рассказывала про садовников и предстоявшую им с папой поездку на море.

– Увидимся после отдыха, – пообещала она, целуя меня в щеку. – Жалко, ты решила не ехать с нами…

– Побудьте вдвоем, – я улыбнулась. – Спасибо, что принесла письмо, а не выкинула его в ближайшую урну.

На лице матери случилось озарение. Такое, будто бы эта мысль пришла ей в голову только сейчас, а если осветила бы раньше, то конверт бы валялся где-нибудь в мусорном баке у коттеджа.

– Пока, милая. До твоего дня рождения успеем вернуться.

Она укатила на своем белом «Порше», а я плюхнулась в свой, желтенький, в два раза меньше, но стильнее, спортивнее и с откидывающейся крышей. Жадно вцепившись в письмо, я попыталась отодрать насмерть прилепленный край, который отходил кусками и никак не хотел открываться. Мотор работал, в салоне становилось теплее, и я расстегнула куртку. Додумавшись отодрать край конверта сбоку, я решительно разорвала его и достала плотно сложенный тетрадный лист. Мельком пробежавшись по буквам, я узнала родной почерк с кривоватой буквой «а» и большими расстояниями между словами.

«Прости».

Так начиналось письмо, и заведомо внутри все сжалось, остро предчувствуя горечный, полынный запах беды. Или то пахло письмо? Засвербило в грудной клетке, и я с трудом заставила себя дальше скользнуть взглядом по буквам.

«Сегодня я уезжаю».

Следующая строчка обрывалась также незатейливо, как и предыдущая. Мне показалось сперва, что письмо на полтора года опоздало, ведь Игорь уже однажды уехал, оставив меня. Неужели подался куда-то еще?

«Не смог сказать тебе этого по телефону, не хотел слышать твои слезы и просьбы не ехать. По-другому не могу, Лу».

Сглотнув, я одной рукой держала письмо, а второй вцепилась в руль, внезапно ставшим моей опорой. Радио напевало незатейливый новый хит, и я злобно щелкнула по кнопке выключения медиагарнитуры. Все смолкло. Остались только звуки улицы, но и они растворились в кривых буквах.

«Мне предложили работу на флоте. Судно уезжает на несколько месяцев, я еду с командой врачом. Прошел обучение, все комиссии. Письмо дойдет до тебя, когда я уже буду в Карском море, а потом и в Северном Ледовитом океане».

Я знала, что в Дудинке самый северный российский порт, оттуда ходили многие суда, причаливали – тоже, но и представить не могла, что Игоря однажды унесет такой же корабль куда-то в море. Далеко, за горизонт, ко льдам и снегам, к полярным китам в Карском море и бесприютному серому небу. В глазах собирались слезы, но я нервно смахивала их каждый раз, когда они пытались скатиться вниз, к подбородку.

«Я хотел тебе сказать, что ты свободна. То есть, я не хочу больше держать тебя, знать, что ты меня ждешь. Я сам выбрал эту судьбу, в море платят лучше, чем в больнице, а мне надо кормить семью. Это всего на несколько месяцев или около того, но я хочу, чтобы ты была счастлива».

– Блядь, – выругалась я, изо всех сил ударив рукой по рулю. – Блядь!

Он не понимал, что счастливой – по-настоящему, искренне, – я могу быть только с ним. Поэтому бросал на произвол судьбы, уходил в моря и, издеваясь, велел быть счастливой. Я смяла письмо в кулаке, не желая дочитывать. Но спустя пару мгновений, когда на руки все же закапали слезы, я опять развернула замусоленный тетрадный лист.

«Прости, что не набрался смелости сказать тебе этого голосом. Получается, я трус, что просто пишу письмо. Но не могу по-другому. Пожалуйста, не делай глупостей и не тоскуй. Ты делаешь этот мир светлее».

– Я тебя люблю, – прошептала я в никуда, письму, задыхаясь от пресных – соленых уже не осталось – слез. Игорь бы все равно не услышал, точно не через тысячи километров, разделявших нас. Точно не из Северного Ледовитого океана с корабля.

И пусть, несмотря на все, я была уверена, что наши сердца продолжали биться в унисон. Пусть мы оказались практически на разных полюсах, Москва – и я в ее лице, –