Вечный Жид - Станислав Гагарин

Тогда он и дал обет поступить в монахи.

Сегодня ночью Лютер снова был двадцатидвухлетним, но предстоящая гроза еще не разразилась, и Мартину так хорошо было с красотками, что отец-реформатор едва преодолел желание уйти в ту призрачную страну, из которой вернулся четверть часа назад.

— Господи, — воззвал отец Мартин, — помоги мне одолеть искушение, отгони греховные возжелания!

Он выбрался из-под шкуры, стараясь не вспоминать имя дарителя, ибо имя сие неумолимо заставило бы вновь пережить сладкие грезы.

— Грех, грех, грех! — пробормотал Лютер и, надевая одежды, усилием воли переключил сознание на государственные и богословские дела.

«Только бы не было войны», — повторил он привычное присловье, которым всегда заклинал уже начавшиеся и грядущие кровопролития.

Последних было, увы, предостаточно на его веку, и Мартин Лютер хорошо знал, какова его собственная роль в том Великом Брожении, которое он затеял, и которое потомки назовут Реформацией.

Когда тридцать лет почти тому назад он решительно выступил против торговли индульгенциями, заявив, что папа римский не имеет права отпускать грехи за деньги, осудил коммерциализацию святого таинства, встал поперек рыночных отношений в области духа, которые пытался навязать в Германии некто Тецель, доминиканский монах, комиссар курфирста Альбрехта, епископа Майнцского — ему папа Лев Десятый доверил торговлю индульгенциями, ни Мартин Лютер, ни его друзья и враги не могли и представить себе, во что выльется этот бунт священника-одиночки.

А потом Лютера, что называется, понесло. На публичных прениях в Дрездене отец Мартин, который ранее осторожно отзывался о папстве, в споре с Николаем Экком заявил: «Учреждение папства не есть учреждение божественное, это дело истории». Когда Лютеру указали на Гуса, отец Мартин заявил: «Гус во многом был прав». И добавил: «Гуса сожгли, но правда его уцелела».

Рубикон был перейден, отступать стало невозможно.

А в двадцатом году отец Мартин опубликовал два сочинения, в которых потребовал, чтобы светскую власть отняли у папы, а церковь вообще подчинили государству.

— Никаких присяг римскому папе со стороны епископов!

— Германии — независимый престол!

И пошло-поехало… Непримиримые войны заполыхали повсюду. Их разжигали и сверху, и снизу. То поднимались против князей и дворянства благородные рыцари, то вздымался вдруг неумолимый гигантский вал крестьянского бунта, бессмысленный и беспощадный.

Один фанатик Фома Мюнцер чего стоил…

Неописуемы пером свершенные крестьянами, доведенными до отчаяния, зверства и глобальные погромы. Но бледнеют они на фоне того, что сотворили с восставшими те, кто призван был обуздать дикий разгул демократических страстей.

И тут Мартин Лютер, справедливо обвиненный в том, что был идеологом бунта, испугался… Слишком велика была ответственность, не справился с нею обладатель пусть и сильного характера, железной воли, но — человек, всего лишь человек… Он срочно пишет памфлет, который ему не забудут потомки, грубое, резкое, непримиримое сочинение «Против грабительских и разбойничьих банд крестьян».

— Бейте их, как собак! — призывал феодалов бунтарь-реформатор. — Морите их голодом! Изнуряйте работой…

«Да, — подумал священник, отворяя дверь кельи, в которой он спал, и ступая на лестницу, ведущую во двор, — я великий грешник… Одного у меня нет — страха признать ту кровь, которую вызвал действиями своими. Но ведь я не хотел этого! Я учил лишь одному: между Богом и людьми нет и не может быть иного посредника, кроме Иисуса Христа…»

Дорожкой, уже расчищенной от снега, отец Мартин подобрался к воротам монастыря, поздоровался с двумя молодыми послушниками из стражи, которые охраняли наружный вход, благословил их.

Начальник караула, дюжий и опытный боец, брат Теодор, сказал почтительно кланяясь реформатору, он глубоко, с некоей даже долей экзальтации, уважал отца Мартина:

— Я пошлю с вами Генриха, святой отец. Генрих — к р у т о й парнишка, зело искушен в ратных приемах. Нынче прогулки за стенами монастыря небезопасны.

— Спасибо, брат Теодор, — благодарно улыбнулся Лютер. — Меня хранит Бог. Все, брат Теодор, в его воле.

С тем и сошел на заваленную снегом дорогу, крепкий еще мужчина: несмотря на шестьдесят третий год от роду Мартин Лютер не чувствовал себя стариком.

До конца года оставался серый декабрьский день, ранние сумерки, молитвы да литературная работа, которой реформатор занимался непрестанно.

С трудом вытаскивая ноги из снега, его изрядно навалило ночью, отец Мартин добрался до участка дороги, свободного от белого покрова — место здесь продувалось ветром, и снег на дороге не задержался.

Продолжая мурлыкать знаменитую Gottenlied — Божественное Песнопение, которую написал на народную музыку еще в тридцатом году, Мартин Лютер остановился и зачем-то постучал правой ногою о твердый наст.

«Поверхность достаточно прочная, — подумал он, — выдержит…»

— Что выдержит? — тут же спросил себя вслух реформатор. — О чем это я?

Ответить на собственный вопрос отец Мартин не успел. Со стороны пришел странный, никогда им не слышанный гул. Реформатор покрутил головой, разыскивая источник звука, и увидел на востоке темную точку в воздухе.

Точка приближалась и росла, неясный поначалу гул превращался в рев мощных вертолетных двигателей.

Тяжелый «Ми-8» завис над свободным от снега участком дороги, поерзал-поерзал, примериваясь, и мягко, осторожно плюхнулся на землю.

Едва замерли лопасти, как дверца в брюхе распахнулась, оттуда спустился человек в пятнистой одежде и побежал к застывшему от изумления монаху.

Последний поднял руку, защищаясь от наваждения.

— Изыди, сатана! — закричал он, закрещивая желто-зеленое существо. — Сгинь, проклятый Богом дьявол!

— Помилуйте, партайгеноссе Лютер, — улыбнулся неведомый гость, сошедший с небесной колесницы. — Я вовсе не дьявол…

— А почему на тебе шкура саламандры? — подозрительно спросил священник, удерживая, впрочем, руку на весу, чтоб сотворить новое крестное знамение.

— Это попросту маскировочная одежда, — объяснил доверчиво неожиданный незнакомец. — И я к вам по делу, святой отец. Вас срочно просят вылететь со мной в Россию.

— Кто прислал тебя? — недоверчиво прищурясь, спросил Лютер.

— Вечный Жид, — ответил незнакомец в пятнистой одежде.

ВЕЧНЫЙ ЖИД СТАВИТ ЗАДАЧУ

Звено шестое

I

Его тянуло в сон.

Станислав Гагарин закрыл было глаза и приготовился подремать на заднем сиденье, хотя какой уж тут д р ё м  в автомобиле…

— Не спи, — внятно и наставительно произнес внутренний голос, и сочинитель, вздрогнув, открыл глаза.

— Следи за дорогой, — повторил неведомый указчик. — Будь повнимательней…

К внутреннему голосу надо прислушиваться в с е г д а. Сию истину председатель Товарищества уяснил задолго до того, как стал встречаться с посланцами Зодчих Мира, умеющими читать его мысли и общаться с писателем телепатически. А уже после контактов с вождем и Агасфером Станислав Гагарин постоянно ждал мысленных указаний любого рода.

Поэтому хотя и не понял, кому принадлежал внутренний голос, а только послушался его, превозмог сонливое состояние, выпрямился, стал озираться, стараясь делать это незаметно, дабы водитель не удивился: чего это шеф завертелся на сиденье, будто вошь на гребешке.

Их мышиного цвета м о с к в и ч довольно бойко к о л е с и л по окружной дороге.

Уже промелькнуло слева Строгино, справа ожидался вскоре поворот на Рублево, а там, чуть подале, можно свернуть на любимую писателем дорогу, мимо Барвихи и Дальней дачи Сталина приводящую к родной Власихе.

«Моральное зло суть изначальная порочность человека… Или добродетели рождаются вместе с ним, а затем, вытесняются воздействием аримановского мрака, злобным тщанием л о м е х у з о в, — привычно стал размышлять Станислав Гагарин, ибо примеры проявления отрицательных сторон человеческой натуры множились перед его глазами постоянно. — Видимо, безнравственный тип отличается от нормального человека, а добро есть норма, тут меня не своротишь, разнится с обычным индивидом тем, что а м о р а л у нравятся собственные пороки, он л ю б и т их. Да, но это скорее говорит о распущенности, нежели о космической враждебности вообще…»

Писатель вспомнил о попытке платоновского эпигона Плотина повернуть от этического дуализма к монизму. Материя не содержит в себе ничего от е д и н о г о  и потому есть зло, говаривал Плотин.

«Старик Плотин заблуждался, равно как и афинский корифей Платон, — мысленно усмехнулся Станислав Гагарин. — Вещи разрушают друг друга не в силу хаотического состояния, но именно потому, что обрели некую форму. Там, где отсутствует внутреннее обособление, там невозможен антагонизм. Проявляет зло лишь то, что уже о ф о р м и л о с ь… Вот как этот ж и г у л ь, что пытается зайти к нам справа…»