О Шмидте - Луис Бегли

При его полном равнодушии к делам Уокеров и бывших приятелей из «Вуда и Кинга», мелькавших среди гостей, Шмидта почему-то угнетало, что люди, с которыми он некогда был близко знаком и не виделся целую вечность, не проявляют к нему никакого интереса. Тот же Тед — безукоризненно вежливый и доброжелательный, он сбежал от Шмидта, озвучив дежурный текст хлопотливого хозяина: Никуда не уходи, я сейчас вернусь! — но не позаботившись представить его кому-нибудь, с кем можно поговорить. Всеми покинутый Шмидт бродил туда-сюда по лужайке, подходил то к одним, то к другим, влезал в разговоры, задавал вопросы, прекрасно понимая, насколько неинтересны они ему самому и тому, к кому он цепляется. Досадуя оттого, что другие встревают в разговор, который он начал лишь затем, чтобы почувствовать себя лишним, Шмидт пил больше обычного, быстрее опустошал стакан и надеялся, что его частые появления у бара сделают его фланирование по лужайке не таким демонстративным. Его окликнул хорошо знакомый голос. Голос из «Вуда и Кинга». Партнер Лью Бреннер. Вот те раз, не обрушились ли стены Иерихона?

Рад тебя видеть, Лью, сказал Шмидт. Что ты тут делаешь?

То же, что и ты, полагаю. Веселюсь. По-моему, прекрасный повод!

Я к тому, что не думал, будто ты знаком с Уокерами.

Мы уже много лет дружим. Вообще-то мы с Тиной каждую неделю играем с ними в теннис пара на пару, если все в городе. А то кто-нибудь, знаешь же, обязательно в разъездах.

За спиной Шмидта! Уж это слишком!

Это мило, Лью! Ну а что там, в конторе?

Нормально, выбираемся из ямы. Доходы по девяносто второму году должны быть на уровне прошлого. Не бог весть что, но это лучше, чем в девяносто первом! Партнеры ходят кругами и говорят, что готовы убить, только бы заполучить какую-нибудь сделку. Я-то, конечно, и тогда не жаловался, и сейчас пожаловаться не могу: по международным сделкам не бывает спадов. И этот твой Джон Райкер, и остальная банкротская шайка проворачивают большие дела.

Вот и славно, Лью. И Джон молодец. Я ведь теперь не знаю, как дела в «Вуде и Кинге».

Сам виноват. Надо заходить, бывать на корпоративных обедах. Люди по тебе скучают.

Невероятно! Скажи, Лью, тебе здесь весело? Тебе хорошо на таких сборищах?

О чем ты? Конечно, мне здесь нравится.

Да это я вижу. Я спрашиваю о том, как тебе это удается? Что ты делаешь, чтобы получать от этого удовольствие?

Сегодня случай особый. Мы любим Теда и Мими, и детей. Но если в общем… Не знаю. На таких вечерах обычно немного выпиваешь, болтаешь с кем-нибудь да подыскиваешь клиентов. Так? Я не отношусь к этому серьезно.

Пожалуй, ты прав, Лью. Но меня это все почему-то всегда оглоушивает.

Не хочешь пойти поздороваться с Тиной?

Через минуту. Я сначала поздороваюсь с Мими. Ты хороший человек, Лью. Жаль, что за все эти годы мы с тобой не сошлись поближе.

Никогда не поздно!

Хотя был уже двенадцатый час, Шмидт уходил одним из первых. Оркестр перебрался в дом, откуда доносились звуки «Женщины из Сент-Луиса». В высоких окнах пожилые затанцевали в стиле пятидесятых: дамы прилипли к кавалерам. Ну что же, он будет дома раньше Кэрри.

Выехав на автостраду, Шмидт увидел, что туман сгустился. Но это его не беспокоило. Мой «сааб» — моя крепость. Шмидт включил противотуманные огни, поймал глазами свеженарисованную осевую линию и вдавил педаль газа. По радио шла дискуссия о расовой ненависти и насилии: лос-анджелесские полицейские избили Родни Кинга, в ответ черные избили Реджинальда Денни.[58] Шмидт видел обоих по телевизору. Никто не задал главного вопроса: как может статься, что человека не мутит, когда он слышит, как его дубина лупит по голове, плечам и спине другого человека? Почему он не чувствует этих ударов на собственном корчащемся теле, почему не остановится? Может быть, это прилив адреналина? Шмидту было ясно, что сам он страдает от недостатка адреналина. Иначе почему он до сих пор не напустил на психа сержанта Смита с доброй дубинкой? Именно потому, что сам он не сержант Шмидт. Как смешно! А между тем тот человек кружит где-то рядом. Чокнутый тут, чокнутый там. Вполне возможно, что он ночует в домике для гостей. А что, может, и так. А Кэрри его украдкой подкармливает.

Едва представилась возможность, Шмидт свернул на 27-е шоссе и, не проехав и полумили, понял, что сделал ошибку. Ладно бы туман, но теперь ему приходится ехать словно бы сквозь облако. Как быть? Вернуться на трассу — не так просто, да и в конце концов все равно придется выезжать к берегу. К черту! Он наизусть помнит каждый поворот этой дороги. Других машин он не встретит, можно быть спокойным. Прения знатоков человеческой природы стали действовать Шмидту на нервы. Он покрутил колесико настройки, пытаясь поймать джаз. Никакого джаза — только разговоры или кантри. К черту радио! Он и сам себе споет. На всех парах вперед под L'amour est enfant de Boheme.[59] Нет-нет, не мычать! Слова, пожалуйста! Toreador, toreador, l'amour, l'amour t'attend.[60] Подходящая песня! Он даже не в облаке — его черный кабриолет попал в громадную, бесконечную бутылку молока. Возбуждение нарастало. Не то Шмидт, как конь, почуял родное стойло, не то адреналин в кои-то веки закипел в крови. Он был почти в конце первого прямого участка трассы и кожей чувствовал приближение поворота, за которым будет новая прямая, а там уже Оушен-авеню. Плевое дело. Вот сейчас уже показался бы поворот к дому — если бы хоть что-то было видно. Оперный репертуар у Шмидта был небогатый. Он запел из Моцарта, арию Дон-Жуана: Vivan lefemine! Viva il buon vino! Sostegno e gloria d'umanita![61] Да, вино у Уокеров неплохое. А что до Кэрри — brava![62] И он пел бы так до самого дома, но вдруг грохот взрывает машину — будто все ударные в оркестре разом впали в буйство, — и неодолимая сила бросает Шмидта вперед на ремень безопасности так, что боль обжигает плечо, и Шмидт, выворачивая шею, пытался увидеть, чего хочет эта огромная белая рыба, что плавно проплывает над капотом «сааба» и вплотную приближает свое лицо к лицу Шмидта с той стороны ветрового стекла. Ну конечно — псих! И хотя Шмидт уже не поет, музыка не остановилась. Два устрашающе медленных такта и еще более пугающая пауза, и тут же во всю мощь все струнные ударили в унисон, а с ними — медь. «Тема Судьбы»!

Все шторы в спальне раздвинуты, и в открытые окна течет послеполуденный свет и воздух, пропитанный запахом сирени. Сирень всюду — белая и бархатно-фиолетовая — в разнокалиберных вазах, расставленных на двойном комоде, некогда уставленном фотографиями Мэри и Шарлотты, на длинном чиппендейловском столе в простенке между окон, на складном столике в дальнем углу комнаты. Поскольку прогуляться по саду, пока сирень цветет, Шмидту не удастся, он велел Брайану срезать ветки и приносить в комнату, чтобы можно было любоваться ими и вдыхать их запах. Брайан принес обед, потом унес посуду, оставив Шмидту недопитую за едой бутылку «Гевюрцтраминера» и стакан. Шмидт попивал вино маленькими глотками, и оно постепенно туманило голову. Его состояние — вполне подходящее извинение дневному пьянству. Как говорит Брайан, «раз вы никуда не собираетесь, можете доставить себе удовольствие».

Едва Шмидт вспомнил эти слова, Брайан спросил: Альберт, не хотите посмотреть фильм? Я привез то, что вы хотели. «Леди исчезает» и «Как выйти замуж за миллионера».[63]

Шмидт не хотел. Как не хотел ни читать, ни чтобы кто-нибудь почитал ему. Он хотел думать свои думы и пить вино, покуда не соскользнет в дрему, а там придет с работы Кэрри, примет душ; он услышит, как она плещется и напевает, потому что она специально оставит дверь открытой, и придет к нему в постель, свежая и слегка влажная, как африканская Венера, только что родившаяся из морской пены. Сломанные ребра и плечо нисколько не мешают их удовольствиям. Пока он дожидается Кэрри, выписанное хирургом болеутоляющее — приходится в оба смотреть за Брайаном, чтобы не запускал туда руку, — навевает Шмидту удивительные сны. Если раздавать такие таблетки за деньги, в два счета озолотишься.

Брайан принес трубочку с прозрачным шаром на конце, в котором, если подуть, танцуют маленькие голубые мячики. Дважды в час по пять минут Шмидт должен как следует дуть в эту трубку: ярмарочное развлечение должно предохранить левое легкое от нового коллапса. Легкое спадалось уже дважды: первый раз в Саутхэмптонской больнице, второй — уже дома, на попечении Брайана и к его к ужасу. Просто поразительно, насколько серьезно этот парень все воспринимает. Кажется, никогда Шмидт не был таким чистым, как теперь, когда его моет Брайан. Его жуткие пальцы умеют прикасаться деликатно. Может, он представляет себе Шмидта поломанной мебелью? Например, викторианским креслом-качалкой, которое купила на домашней распродаже и попросила починить хозяйка одной из доверенных присмотру Брайана дач. А может, Брайан «вылизывает» его, как машину? Шмидт решил, что, пожалуй, слишком плохо думал об этом парне, подозревая, что он может позариться на «перкодан». В других обстоятельствах — да, но грабить своего пациента он не станет. Это уже совсем другое дело. Когда в больнице Кэрри заверяла его, что Брайан будет полезнее любой сиделки и прекрасно позаботится о Шмидте, когда тот вернется домой, Шмидт первым делом подумал, что, пожалуй, сам того не желая, развил в ней способность к черному юмору. Брайан? ответил он. А почему тогда не бродяга? Ради тебя он восстанет из мертвых! От такой шутки она расплакалась, и Шмидт поспешил взять ее за руку и пообещал, что он возьмет, возьмет Брайана. Но Кэрри оказалась совершенно права. Парень может сделать великолепную карьеру в каком-нибудь гериатрическом центре — по данным «Нью-Йорк Тайме», у этого бизнеса практически неограниченные перспективы развития. Он пришел поговорить об условиях, пока Кэрри была на работе. Шмидт лежал один.