Происшествие с Андресом Лапетеусом - Пауль Куусберг

Первым собрался уходить Роогас. Лапетеус его не удерживал.

Провожая Роогаса, он сказал:

— Будь я тогда настолько умен, как сейчас, я не отпустил бы тебя из Вильянди.

Роогас крепко пожал руку Лапетеуса.

— Каартна и вам я благодарен по гроб жизни.

Лапетеус почувствовал, что Роогас говорит это искренне. Настроение его чуть-чуть приподнялось.

— Как им хочется изменить нашу жизнь па свой лад: индивидуальные дома, машины, взаимное ухлестывание за женами, — говорил у стола Паювийдик. — Я этого не перевариваю. Разве за это мы воевали?

Лапетеус слушал и думал: это о ком? О нем? Неприязнь к Паювийдику усилилась.

Вскоре стали собираться и остальные гости.

— Я хотел бы… еще поговорить с тобой, — сказал Лапетеус Пыдрусу.

Паювийдика Лапетеус проводил обычными холодными словами вежливости.

Они выпили коньяку.

— Отвыкли мы друг от друга, Оскар, — говорил Лапетеус. — Жаль. Во всяком случае, мне. Порой я чувствую себя совершенно одиноким. И старые друзья тоже… обвиняют.

Пыдрус начал догадываться: Лапетеуса что-то мучает.

— Никто на тебя пальцем не показывает, — задумчиво сказал он.

— Обвиняете, — разволновался Лапетеус, — Паювийдик — он никогда не сдерживался — прямо выложил.

Я помню его слова: «Почему ты раньше не хотел меня видеть!», «Я тебе не нужен!», «Ты пригласил меня не ради меня, а ради самого себя!» Вы все думаете так. Мол, почему я вас в гости пригласил? Почему не сделал этого раньше? Но разве я не мог просто захотеть повидать вас, своих фронтовых товарищей, вспомнить вместе старое? Что в этом плохого?

Пыдрус дал ему выговориться.

— Мне ни от кого ничего не нужно. Никто не собирается снимать меня с работы. Казенные деньги я не растрачивал, доносов ни на кого не писал, ни под кого не подкапывался. Дом есть, есть машина. Из-за машины и дома Паювийдик косо смотрит на меня, считает новым буржуем. Комбинатором, внедряющим культуру домашнего быта. Его я понимаю — он не пробился в жизни, у него в сердце заноза на тех, кто добился большего. Но Роогас! Я сделал для него все, что мог. Что у вас против меня? Говори, не скрывай.

Вошла домработница и спросила, будет ли она еще нужна. Лапетеус отпустил ее домой.

— Мы отошли друг от друга, в этом ты прав, — начал Пыдрус. — Никто не питает к тебе ни зла, ни неприязни. Но и особенно дружеских чувств тоже нет. Поэтому-то, наверно, все спешили уйти.

Слова Пыдруса неприятно подействовали на Лапетеуса, он буркнул:

— Я считал вас друзьями.

— Время свое дело сделало. Показало, что наша дружба была поверхностной.

— Я помогал Роогасу, защищал тебя, поддерживал Хаавика.

Пыдрус сказал:

— Ты сам обвиняешь себя.

Они долго молчали. Лапетеус смотрел куда-то в пространство. Он почувствовал, что в нем возникает неприязнь и к Пыдрусу.

А тот думал, что у Лапетеуса шалят нервы. Что ему следовало бы отдохнуть и подлечиться. Хотел сказать это, но Лапетеус вдруг воскликнул:

— Время! Ты говоришь — время. Но никто не принимает во внимание, какое это в действительности было время.

Пыдрус почуял что-то фальшивое в поведении Лапетеуса. Он холодно заметил:

— Успокойся. Ты сам себя взвинчиваешь.

Лапетеус опять смотрел мимо гостя.

— Время было трудное, — продолжал он тише. — Каждый из нас носит на себе его следы.

— Тебя назначали на неплохие местечки, — насмешливо заметил Пыдрус.

— Это не в счет, — снова вспылил Лапетеус. — Культ личности затронул всех нас. И тебя и меня. Время духовно изменило тех, кто пострадал тогда. И тебя,

Оскар, и тебя. И… быть может, еще сильнее, чем других, оно изменило таких, как я, тех, кого выдвигали на неплохие местечки. Тех, кто формировал себя согласно требованиям культа личности.

— Флюгерам я не сочувствую, — еще холоднее сказал Пыдрус.

Снова в ярко освещенной комнате наступила тишина. Ее прервал Лапетеус:

— Ты считаешь себя единственным безгрешным ангелом, оставшимся невосприимчивым по отношению ко времени? Лицемер ты, старый дружище, лицемер.

— У меня грехов не меньше, чем у каждого второго-третьего. — Голос Пыдруса звучал резко. — Но я не приспосабливался. В то время я так думал.

Лапетеус засмеялся. И этот смех показался Пыдрусу деланным.

— Вот видишь, — сказал Лапетеус. — Между прочим, я сказал: не те, кто приспосабливался, а те, кто формировал себя. Ну ладно. В конце концов, это все равно. Важно, что время повлияло на всех. И на тебя. Именно это ужасно, что на всех. Ужасно то, что мы тогда вели себя так, а теперь должны вести себя по-другому.

— Кто должен вести, пусть не ведет.

Снова почва уходила из-под ног Лапетеуса. Он продолжал нащупывающе:

— Словом должен я пользовался не в том смысле, как ты… понял это. Я хотел только сказать, что наши теперешние взгляды во многом иные, чем были в свое время. Например, теория обострения классовой борьбы, на основе которой обвиняли тебя. Да я первый стал бы тебя защищать, если бы видел ошибочность этой теории. Как Юрвен крутил вокруг нее! Чертовски запутанно и трудно было в то время… всем нам.

Пыдрус взял апельсин и начал его очищать.

— Культ личности выражался не только в том, что одного человека объявили неошибающимся, — бойко говорил Лапетеус. — Сущность культа личности не только в том, что советскую законность попирали самым грубым образом. Культ личности породил особую манеру мышления. Догматизм, буквоедство. Была придавлена инициатива, идущая снизу. Возникло ожидание директив сверху…

— Это слова Юрвена на предпоследней конференции. Когда он еще был секретарем. А Юрвен отбарабанил их по чьим-то чужим речам.

— Считаешь их неверными?

— Не считаю. Но когда говорит Юрвен, ему я не верю. И когда ты повторяешь Юрвена, то я не верю и тебе.

— Софистика.

— Ты просил меня остаться для того, чтобы объяснить мне, что такое культ личности?

Лапетеус поймал на себе взгляд Пыдруса.

— Таким, как я… честным активистам, сейчас тяжело, — попытался он сохранить спокойствие. — На нас, со всей энергией боровшихся за дело партии, сейчас указывают пальцем: вот, мол, где подхалимы! Вот где конъюнктурщики! Все остальные понимали, только они были слепые. И я кое-что понимал, но…

Лапетеус пожал плечами.

Пыдрус заметил:

— Я не понимал. И те, кто утверждают, что они все видели, но все же плыли вместе со всеми по течению, те действительно вели себя как конъюнктурщики.

На это Лапетеусу было нечего сказать.

Теперь Пыдрус заговорил горячо:

— Я не терплю тех, кто сейчас жалеет себя. Стучат себе кулаком в грудь и причитают: «Ох и трудные были времена, как они нас терзали и мучали». Прошедшие времена нужно брать такими, какими они были. Ни один народ в те годы не добился таких результатов в своем труде, как мы. И радости не были нам чужды.

Лапетеус запротестовал:

— Все же, все же. Тысячи мучались в тюрьмах и ссылке. И с тобой обошлись круто.

— Обошлись, в этом ты прав. Со многими обошлись, многих подавляли, уничтожали физически. Но десятки тысяч, миллионы пробудили к настоящей жизни. И когда я говорю о нытиках и жалеющих самих себя, я думаю не о тех честных людях, которые действительно без причины пострадали. Я думаю, извини, о таких, как ты, которые спокойненько жили, а теперь представляют себя крупнейшими жертвами эпохи.

— Хочешь оскорбить меня?

— Охи и вздохи не стоят и копейки, — горячо продолжал Пыдрус. — Это болезненный урок. Каждому из нас. И каждый должен сделать из этого вывод. Один из них: не охай и не пищи, что сделал не так, — сделал сам, теперь отвечай. Отвечать должны мы. Поправлять дело должны мы. Не вымаливать сочувствия — никто нас не пожалеет. Думай своей головой, думай и делай, думай, делай и отвечай.

Лапетеусу казалось, что Пыдрус, хотя он и говорит во множественном числе, подразумевает только его. Что Пыдрус считает его человеком, плывшим по течению, забывшим своих друзей, поставившим свое личное «я» превыше всего. Он сказал:

— Я никому ничего не должен, кроме… Хельви.

Пыдрус встал.

— Ты любишь… свою жену?

Лапетеус не понимал, почему Пыдрус перевел разговор на его брак. Он недовольно пробурчал:

— Ты не очень-то тактичен.

— Я спрашиваю это… не просто так.

Что-то взволновало Пыдруса, это заметил и Лапетеус.

— Что тебе до моих отношений с моей женой?

— Я женюсь на Хельви, — сказал Пыдрус.

Пораженный услышанным, Лапетеус смотрел на Пыдруса. Наконец поднял рюмку.

— За ваше… счастье.

Рука его чуть-чуть дрожала, водка пролилась на стол.

— Спасибо.

Они опорожнили рюмки.

После ухода Пыдруса Лапетеус долго ходил из комнаты в комнату. Вспомнились сказанные когда-то Пыдрусом слова: «Ты или слеп, или обычная скотина». Кто же он был? Хорошо, что Хельви будет счастлива, подумал Лапетеус. Заметил, что растрогался, и проворчал: