Соня рапортует - Рут Вернер

Да, в нашей работе бывали и такие вот, казалось бы, немыслимые коллизии, отдающие дешевой бульварщиной.

Как только я приехала, Андрей немедленно послал меня на отдых в Алупку, на Черноморском побережье. Карлош теперь работал непосредственно с Андреем; он также улаживал все формальности с отъездом иностранных сотрудников, и именно он доставил меня на вокзал. Был Карлош человеком спокойным и скромным, не переоценивал своих способностей, но нельзя было не чувствовать, какой это надежный старый большевик.

Четыре недели я пробыла в одном из алупкинских санаториев. В спальне нас было двадцать женщин. Там я познакомилась со многими милыми советскими женщинами. Из Алупки я проехала к писательнице Берте Ласк, которая жила то ли в Севастополе, то ли в Ялте. Ее муж там работал врачом. В период с 1924 по 1928 год мне вместе с Габо Левином и Гейнцем Альтманом нередко доводилось бывать в ее квартире в Берлине-Лихтерфельде. Берта рассказала мне, что ее старший сын Лютц, а также Габо с женой Хертой — и ее я знала по Берлину — живут в Москве. В Коммунистическом союзе молодежи Германии Гейнц Альтман и Габо относились к числу моих лучших друзей. С неизменно веселым Габо я, в свои восемнадцать лет, однажды целую неделю странствовала по Рюгену. В 1924 году он на мое скудное ученическое жалованье купил мне где-то парабеллум. В Грюневальде Габо и его друг Гейнц Альтман учили меня стрелять. Когда нацисты принялись за обыски, оружие было спрятано под стропилами на чердаке нашего большого дома.

Габо очень обрадовался, увидев меня в Москве, так как слышал от кого-то, что я, судя по моим письмам из Китая, безнадежно обуржуазилась и потеряна для общего дела.

В тот год Херта и Габо возились со своим крошечным сынишкой. Этот сынишка давно уже сам стал папой и является партийным деятелем.

Но возвращении из Алупки я сначала жила в Москве в гостинице. Среди навещавших меня там товарищей был Бруно Кюн. Я знала его по КСМГ; в Москве я его случайно встретила на улице. Его рыжеватая шевелюра, веснушчатое лицо и удивительные синие глаза выделяли его из толпы. В Берлине мы встречались на собраниях, демонстрациях и во время воскресных загородных поездок, но до более близкого знакомства дело не дошло. Но какая радость встретиться на московской улице с товарищем-комсомольцем, о котором было известно, что он был в лапах нацистов. Бруно вырвался на свободу и участвовал в гражданской войне в Испании в качестве комиссара Первого партизанского батальона. Мы без устали говорили об Испании, о положении в Германии и о работе с детьми, которая его всегда особенно интересовала.

В 1941 году Бруно сражался в фашистском тылу и там погиб.

Когда я однажды проходила по коридору дома на Арбате, из какой-то комнаты вышел молодой солдат, и в приоткрытую дверь я увидела сидящего за письменным столом Пауля из Шанхая! Несказанно обрадовавшись этой встрече, я ворвалась в комнату и обняла его — потрясающее нарушение обычаев этого строгого учреждения. Судя по форме, Пауль был в высоком офицерском звании. Он обрадовался не меньше, чем я, пригласил меня в гости в тот же вечер.

Вскоре после возвращения из Алупки Андрей сообщил, что мне будет вручен орден Красного Знамени. Я надела свой лучший серый костюм, до блеска начистила туфли, необычайно долго расчесывала волосы и, уже не помню где, села в открытый грузовик с советскими военнослужащими. Мы сидели на необструганных скамьях без спинок и глотали пыль. Ветер превратил мои тщательно причесанные волосы в спутанную гриву. В Кремле мы проследовали мимо часовых, миновали множество коридоров и очутились в небольшом зале. После нескольких минут ожидания вошел пожилой седой человек. Это был Калинин. Для меня было особенно большой радостью получить орден из его рук. Я много читала об этом человеке и глубоко чтила его. До революции Калинин четырнадцать раз сидел в тюрьме. Позднее он стал первым Председателем Центрального Исполнительного Комитета Советского Союза. Хотя процедура вручения орденов наверняка была для него чем-то привычным, он вносил в нее трогательную теплоту и сердечность. Нас вызывали в алфавитном порядке. Калинин долго и крепко пожимал мне руку, и столь же долго аплодировали красноармейцы — вероятно, потому, что среди них я была единственной женщиной. Еще и сейчас я живо помню доброту Калинина, выражение его лица.

Мой орден был за номером 944. Орденских планок тогда еще не существовало. Чтобы прикрепить орден, мне пришлось просверлить в лацкане жакета дырочку и навинтить на штифт двухсантиметровую плоскую гайку.

В тот же день я встретила Фриду Рубинер. Наше знакомство началось еще в Германии. Она была старой революционеркой и замечательным пропагандистом теории марксизма. Фрида лично знала Ленина и перевела на немецкий некоторые из его работ. Увидев орден, она заключила меня в объятия. Свою награду я носила только один день. Когда я вновь уехала за границу, орден остался в СССР.

В Москве я вновь встретилась с Эрихом Куником, товарищем, который оказал на меня известное влияние в 1924—1928 годах, когда я делала свои первые шаги в рабочем движении. В Берлине он работал в Центральном Комитете и, должно быть, жил в Берлине-Целендорфе, поскольку был мне знаком по партработе в 10-м районе. Эрих был умницей, обладал весьма симпатичной внешностью, любил и понимал молодежь. Я бывала в его московской квартире, где он жил с женой и сыном. С ним я моментально почувствовала себя так же хорошо и свободно, как в Германии.

В Польше я попробовала написать… роман — в нарушение всех правил нелегальной работы. С тех пор как мне исполнилось четырнадцать, меня не оставляла мысль стать писательницей. В дни детства и ранней юности множество своих «произведений» сложила я в ящики письменного стола.

На мысль написать роман, о котором я веду речь сейчас, натолкнули меня события и переживания, связанные с Францем. Сюжет был такой: русская белоэмигрантка знакомится в Шанхае с немцем. Она влюбляется в него и становится его женой, не зная, что он — активный коммунист, работающий в подполье. Об этом она узнает только на пути якобы в Европу. В дороге муж открывает ей правду и говорит, что они останутся в Советском Союзе. Женщину пугает неведомое, быть может, страшное будущее. Однако все увиденное и пережитое в СССР плюс влияние супруга превращают ее в другого человека. К концу книги она уже коммунистка.

Рукопись я, мучаясь угрызениями совести, привезла с собой в Москву. Ни писание романа, ни его перевозка не отвечали принципам нелегальности. Но уж очень мне хотелось заинтересовать своим опусом какое-нибудь издательство.

11 октября 1937 года, после отъезда из Советского Союза, я писала обо всей этой истории Юргену: