Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога - Марат Агинян

она из-за самого срыва, но в еще большей мере она из-за карантина, и мы все обязаны подумать об этом. Есть что-то в этом срыве, есть что-то, о чем мы не думали». «Ладно, – ответил я. – Ладно, я подумаю».

И я подумал, Илья. Я подумал. И я согласен с тобой. Сорваться – это изгнать себя из города и мира. В срыве человек сам себя посылает в изгнание. Не других людей, не обстоятельства, не жизнь, а самого себя. И не дай бог, если он увидит в глазах горожан, что он теперь изгнанный. Неважно, как на него смотрят горожане, неважно, что они ему сочувствуют и ждут назад, в город. Он увидел в их глазах, что изгнан. Вот что невыносимо. И вот почему мы должны придумать что-то лучшее, чем карантин. Что-то, что учитывает боль и держит боль в фокусе. Боль, а не срыв.

Итак, что есть срыв? Я хочу вывести срыв из предметного поля аддиктологии. Ведь при депрессии тоже бывает срыв. Доказано, что в большинстве случаев при депрессии эффективны фармакотерапия, поведенческая активация, когнитивное реструктурирование. Представьте человека, у которого с помощью двух препаратов и поведенческой активации была достигнута существенная редукция симптомов депрессии. Утром он принимал сертралин, вечером – тразодон и час в день гулял или бегал. Он уже понял, что именно это ему помогает, искренне благодарен врачу, психотерапевту, самому себе и прилежно делает ту часть работы, которая от него требуется. Однажды он отменил ходьбу. Да, в его голове возникла мысль, что отмена поведенческой активации чревата рецидивом депрессии, но ведь это только один день – ничего. На второй день он поступил так же. Ну и сертралин убрал, подумав, что тразодона достаточно. А через неделю на него навалилась мировая скорбь. Или представьте человека с бессонницей. Сомнолог проконсультировал его и обнаружил, что болезный не соблюдает гигиену сна: вечером пьет крепкий кофе, допоздна сидит в компьютерных играх, а днем, в обед, ложится спать и спит по два-три часа. Узнав, что дело в гигиене сна, пациент начинает ее соблюдать, и в течение месяца у него налаживается сон. Но через месяц он снова пьет кофе в полночь, играет в компьютерные игры и жалуется на плохой сон. Срыв может быть и у людей без ментальных расстройств. Человек с сахарным диабетом полгода питается по рекомендации эндокринолога, а потом берет и набрасывается на все сладкое. А гипертоник – на все соленое. Бегун, готовящийся к марафону, вдруг не выходит на тренировку один день, второй, а потом и вовсе перестает бегать. Философ Эмиль Мишель Чоран описал сцену, где тихая, скромная женщина вдруг разразилась криками и полностью разделась, глядя на онемевших от ужаса мужа и сына, после чего села и заплакала.

Во всем этом есть что-то исконно человеческое, разве нет? Я про хрупкость, про уязвимость той сложной конструкции, которую мы называем личностью. Я начал эту главу с упоминания о невообразимой, свойственной только человеку жестокости, но картина была бы неполной без упоминания о нашей ранимости. Я часто думаю о том, что рассказал Илья изнутри срыва. Не при каждом, наверное, срыве и не в каждой секунде отдельно взятого срыва есть момент, когда человек остается наедине с чем-то, с чем ему оставаться не хочется. Самое больное место срыва – это ощущение изгнания, потери и потерянности, ощущение lessness. Неважно, кто и в каких обстоятельствах тебя изгнал, и даже неважно, что это сделал ты сам. Ты чувствуешь себя изгнанным, посланным на три буквы, отодвинутым на периферию чего-то ценного. Вот что болезненно.

Выходит, мы поможем сорвавшемуся, если скажем: «Я здесь, ты можешь вернуться, я поддержу, я рядом». Так? С этим не согласятся те, кто сотни раз говорил такие слова зависимому ближнему своему. Эти несчастные люди годами спасают своего пьющего отца или мать, супруга, супругу, брата, сестру, своих пьющих детей. Находят в кабаках, привозят домой, снимают облеванную одежду, моют, кормят, разговаривают, плачут, умоляют. Всеми способами говорят: «Я здесь, я рядом, ты важен (ты важна)», протягивают руку. И тот, кому они протягивают руку, тот, кто тонет в болоте зависимости, говорит им: «Ты мне не ту руку протянул, нужна не левая рука, а правая… а, нет-нет, то есть не правая, а левая. В общем, отстань от меня!»

Илья сказал: «Как бы странно это ни звучало, срыв – это нормально. Ну, то есть сорвался человек – и ладно, в этом нет ничего такого». Я ответил, что к его срыву мы так и отнеслись: ну, сорвался и сорвался. «Нет, – говорил Илья, – мне изнутри срыва так не казалось, мне не казалось, что вы со мной». Тогда, наверное, срыв что-то такое делает с человеком, что у него возникает ощущение, будто другие от него отвернулись? Не знаю, буду думать дальше. Но Илья снова указал на нечто предельно важное: срыв – это нормально.

Если мы говорим о статистической норме, то сорваться – нормально, да. Бросить курить в итоге удается только 2–3 % никотинозависимых. Остальные рано или поздно срываются (чаще рано). Или взять алкоголь: как часто люди бросают и остаются трезвыми до конца жизни? Энтони Хопкинс, кажется, так и не сорвется. И Джейми Ли Кертис. Эти двое – мои любимчики, как вы заметили. Как и Джон Чивер. Стивен Кинг. Эрик Клэптон. Роберт Дауни – младший. Но таких, по-видимому, единицы. Статистическое отклонение. Гораздо больше тех, кто будет срываться, воздерживаться, снова срываться. И нам лучше дать срыву место в аддиктивном уравнении, а не убеждать себя и других, что его не будет. Нет-нет, пусть его не будет ни разу, я от всей души желаю этого всем, кто страдает аддиктивными расстройствами. Но если они сорвутся, то как быть? Что делать человеку до, во время и после срыва?

5

Срыв – это ужасно и ужасающе нормально.

У большинства абстинентов срыв случится[93]. У 7 человек из 10 срыв случится в первый же год воздержания. Половина оставшихся сорвется в течение второго года. До непрерывной пятилетней трезвости дойдет лишь небольшое количество людей. Однако статистика благополучного многолетнего воздержания на стороне именно вот этих, не сорвавшихся в течение пяти лет: в дальнейшем лишь 15 % из них вернутся в рецидив, оставшиеся же продолжат трезвое шествие по жизни.

Половина моих седых волос – это срывы Шаляпина. Аддикция своим бестолковым шумом часто засоряет эфир и оставляет незамеченными другие, намного более глубокие проблемы душевного здоровья. Хотя жизнь Саши сильно страдала от алкогольной зависимости, его самые тяжелые проблемы лежали в той части души, где у человека обитают тревога, отчаяние и полное одиночество. Эти состояния в моей профессии принято «упаковывать» в стандартные диагнозы. «Я поломанный, – говорил Саша. – Моя психика не выдержала весь тот ад, который я наблюдал в детстве». После года трезвости у него случился один срыв, через полгода – еще один, через три месяца – еще, а потом два года его жизнь представляла собой: а) запои и б) детокс. Иногда с короткими промежутками трезвости между б) и а). В эти промежутки мне изредка удавалось встречаться с ним, и я с большой печалью обнаруживал, что эти срывы Сашу серьезно ранят. Они его, поломанного, ломают еще сильнее. Он улыбался, конечно же: Шаляпин есть Шаляпин. Но… теперь уже улыбкой уходящего.

Бывает и так, что срыв играет роль катализатора позитивных поведенческих изменений. Один крупный IT-менеджер после года трезвости попробовал выпить. Ему важно было понять, точно ли он утратил способность контролировать количество употребляемого алкоголя. Попробовал – и улетел в недельный запой. С чем он вышел из запоя – с полной решимостью завершить отношения с алкоголем. Сейчас он трезв третий год: жена, дочь, работа, Telegram-канал и книга об осознанном отцовстве.

Вообще прагматический интерес представляет не то, что срывы случаются par excellence. «Я сорвусь, если А; я не сорвусь, если Б» – вот это, именно это стоит держать в эпицентре своих размышлений. Прагматизм в том, чтобы понять, что это за А и что это за Б. Понять и сфокусироваться на Б.

В материалах Sober One полно