Опасна для себя и окружающих - Алисса Шайнмел

Голос у него низкий и полный ярости. Мистер Смит, наверное, был бы против фразы в моей истории болезни: «Пациентка может представлять опасность для себя и окружающих». Он предпочел бы другой вариант: «Пациентка представляет опасность для себя и окружающих».

Судья сочувственно кивает, но отмечает:

— Я знаю, что вашей семье тяжело. Вы с женой сможете обсудить дальнейшие действия с адвокатом. Но когда адвокат Голдов предложил психиатрическую экспертизу вместо подачи иска, вы согласились…

Предложил? Видимо, адвокат родителей куда способнее, чем я предполагала.

— И экспертиза показала, что Ханна Голд сумасшедшая! — перебивает миссис Смит.

Судья возражает:

— Экспертиза показала, что ей требуется лечение. Но диагноз не доказывает, что она виновна в случившемся с вашей дочерью.

— Случившееся с моей дочерью нельзя оправдать.

— Допустим, но у нас попросту нет доказательств, что Ханна заманила вашу дочь на подоконник или столкнула ее оттуда.

Будь мы в зале суда, судья сейчас стукнула бы молотком и велела миссис Смит сесть. Интересно, сколько еще дел предстоит сегодня судье, скольких людей она до конца рабочего дня отпустит на свободу или отправит в тюрьму?

Интересно, миссис Смит тоже бесит словечко судьи «допустим», как оно бесило меня у Легконожки?

— Я приняла решение, — повторяет судья.

Мама Агнес ничего не говорит, только заливается слезами. Она берет мужа за руку, и тот садится обратно. Адвокат наклоняется к ним и что-то шепчет — может, утешает, обещает подать апелляцию или объясняет разницу между гражданским и уголовным делом, — но Смиты не реагируют. В конце концов их адвокат замолкает и снова выпрямляется в кресле.

Я вообще не должна ничего говорить. Мне ясно дали понять, что мое мнение о событиях нынешнего лета не имеет никакого значения. Сейчас второе октября; лето закончилось. Адвокат моих родителей рассказывает про документы, которые нужно заполнить для моей выписки из клиники.

Никого не интересует моя версия событий.

А если бы интересовала, сказала бы я о том голосе?

«Совсем легонько».

А если бы сказала, то что именно? «Я слышала голос, но это не означает, что я ее толкнула». А я толкнула? Почему мозг не может точно вспомнить?

В фильмах все по-другому. В реальности Агнес не покачнулась сначала, прежде чем потерять равновесие. Время не остановилось, чтобы подарить мне несколько секунд на размышления.

Все случилось быстро. Не грациозно. Не красиво.

Если бы меня спросили, я сказала бы об этом?

Я помню голос, и я помню, что потянулась к Агнес. Я не помню, чтобы дотронулась до нее, но если мозг способен создать галлюцинацию прикосновения, он способен создать и галлюцинацию его отсутствия?

По словам Легконожки, маловероятно, что я хотела причинить вред Агнес.

Маловероятно — не значит невозможно.

«Эта девочка опасна».

«Ханна Голд сумасшедшая».

«Представляет опасность для себя и окружающих».

Я знаю, что должна помалкивать, но слова сами вырываются изо рта:

— Мне жаль.

Все смотрят на меня. Не будь я сейчас напичкана лекарствами, сочла бы такое спонтанное извинение симптомом болезни. Я настолько сумасшедшая, что не могу не высказаться, когда должна сидеть тихо.

— Мне жаль, что с Агнес такое случилось, — повторяю я чуть громче. Я смотрю на миссис Смит и тщательно подбираю слова: — Она была хорошей подругой. Мы с ней могли всю ночь проболтать. Я скучаю по ней.

Наш адвокат осторожно кладет мне руку на плечо, как будто опасаясь меня разозлить:

— Ханна, тебе уже не нужно ничего говорить.

Он произносит слова медленно и раздельно, как будто иначе я его не пойму. Как будто мой диагноз, ко всему прочему, подразумевает и слабый слух. Со мной так всю жизнь теперь будут разговаривать? Как с диким животным, которое боятся спугнуть?

— Но мне правда жаль. — Я встаю и сбрасываю с плеча руку адвоката. Он отстраняется. — Я не хотела такого.

— Ханна, ты не виновата в произошедшем. — Голос у Легконожки звонкий, уверенный.

Я качаю головой. Я виновата. Это не просто ужасный несчастный случай — во всяком случае, не только несчастный случай. Ведь именно я предложила сыграть. Именно из-за меня Агнес поднялась на подоконник. Толкнула я ее или нет, упала она из-за меня.

— Мне жаль, — повторяю я. — Позвольте мне извиниться.

Наш мозг делает нас теми, кто мы есть. Разве не это имел в виду мистер Кларк, когда сказал: «Травма головного мозга способна повлиять на жизнь пациента миллионами разных способов»? А если мы изменяем наш мозг — наркотиками, алкоголем, травмой (Агнес), антипсихотиками (я), — теряем ли мы свое настоящее «я»? Ведь это означает, что нынешним летом я была собой.

Собой, когда начала мутить с Джоной.

Собой, когда подружилась с Агнес.

Собой, когда услышала голос, предлагающий легонечко ее толкнуть.

Сейчас у меня другое «я»: мое место заняла другая девушка. Незнакомцы ее жалеют, родители не могут даже взглянуть на нее. Та, кто я сейчас, выиграла дело, но никогда не чувствовала себя настолько побежденной. Легконожка думает, что я хочу услышать: «Ты не виновата в произошедшем». Она не понимает, что освобождает от ответственности мой мозг, мое настоящее «я».

Если я не в ответе за свои слова и действия, то я ничто. Без свободы воли, без самосознания.

Даже малышей учат просить прощения, когда они набедокурят. Неужели собравшиеся здесь ждут от меня меньшего, чем от трехлетки?

Наконец мама Агнес говорит:

— Нам не нужны твои извинения. — Она встает. — Ты не имеешь права скучать по нашей дочери. Ты не имеешь права даже произносить ее имя.

Они с мужем выходят из комнаты, следя за мной взглядом, как следят за диким животным, которое готово напасть. Они в ярости, они винят меня — но зато обращаются со мной как с настоящей личностью.

Мои папа с мамой благодарят судью, пожимают руку адвокату и следуют за ним из зала. Я медлю, и Легконожка берет меня под локоть. Они со Стивеном выводят меня в коридор, где нас ждут родители.

Мама поворачивается к доктору:

— Вы не знаете, где здесь уборная?

Легконожка отрицательно качает головой. Мама разочарована: видимо, она считала, что эксперт вроде Легконожки должен знать точное расположение туалетов.

Легконожка спрашивает у охранника, который указывает вниз по коридору и налево. Мама направляется туда.

— Ханна, может, пойдешь вместе с матерью? — предлагает Легконожка. — Нас ждет долгая поездка.

Мама останавливается как вкопанная. Она оборачивается, и по лицу ясно, что она вовсе не собиралась сопровождать свою сумасшедшую дочь до туалета. Я кошусь на Легконожку. Похоже, это некое испытание, но я не уверена, кого она проверяет: меня (впервые за несколько месяцев я без сопровождения контактирую с миром вне больницы) или мою маму (наедине с