Штрафники 2017. Мы будем на этой войне - Дмитрий Дашко

— Хорошо, пойдемте, — ответил Алексей, недолго поразмыслив.

Ему все равно надо было где-то находиться до темноты. Вот и хороший повод скоротать время в обществе двух женщин. Вот только за кого они?

— А вы на чьей стороне? — спросил Леха, несколько напрягшись.

— Разве это так важно? — в свою очередь, задала вопрос Ольга Анатольевна.

— Нуу, в общем… да, — несколько замешкался Чечелев.

— Если бы вы и все остальные так не считали, никакой бы войны не было, — веско сказала женщина. — А так все словно с ума сошли.

Дальше шли молча.

Путь до бомбоубежища занял минут десять. Укрытие представляло собой забетонированное мрачное помещение из нескольких комнат, худо-бедно предназначенных для пережидания бомбежек. Стальные массивные двери, трехъярусные, прикрученные к бетонному полу кровати с панцирными сетками, без матрасов, естественно. Деревянные длинные столы и лавки, прикрепленные к полу не менее основательно, чем кровати. Несколько дверей еще в какие-то комнаты. Человек пятьдесят здесь могли вполне свободно разместиться.

Все это Алексей с трудом сумел разглядеть в колышущемся свете керосиновой лампы, пока все трое передвигались по самому бомбоубежищу в какое-то определенное место.

Чечелев думал о том, что керосиновую лампу женщины, вероятно, нашли здесь, ибо такой раритет можно встретить разве что в антикварных лавках. Наверное, и запас керосина для нее был, что вообще-то маловероятно. Наверняка заправляли каким-нибудь маслом из того же продуктового склада.

Лампа давала очень мало света. Отсутствие электричества угнетало.

— Как же вы живете в этакой темноте?! — не удержался Леха от восклицания.

— Вы правы, Алексей. Это не просто. Жизнью назвать это нельзя. Выживаем. Когда на свой страх и риск выходим за водой к Енисею, то наслаждаемся возможностью побыть вне этих стен, вдохнуть свежего воздуха, взглянуть на небо, пусть и ночное, так как днем выходить мы боимся. Этим и живем.

— Целый год! — пробормотал Чечелев.

— Да! Целый год! — с вызовом ответила молчавшая до сих пор Наталья. — А вы, мужчины, воюете уже целый год и убиваете друг друга! Страну убиваете!

— Я-то при чем? — смутился Алексей.

— Конечно! — воскликнула девушка, усаживаясь на лавку перед лампой, стоящей на столе. — Вы ни при чем, другие ни при чем. А кто при чем?

— Политики, кто ж еще, — уверенно ответил Леха.

— Это само собой, — согласилась Наталья. — А народ что, не виноват?

— Кто нас спросил, народ-то? — хмуро поинтересовался Чечелев.

— Разумеется, не спросили, сами натворили дел без спросу! — горячо воскликнула девушка. — Воюет кто? Народ! Страдает кто? Народ! А за что? За что нам, простым людям, все это? Почему мы должны страдать за амбиции политиканов?

Становилось совершенно очевидно, что наболело у нее на душе давно. Вот Алексей и стал той отдушиной, куда это наболевшее выплеснуть можно.

— Политики все сбежали, как только в стране жареным запахло, — продолжала Наталья. — Их денежки, отпрыски, недвижимость — все за границей. Они заранее себе пути отхода готовили.

— Не все, наверное, — возразил Чечелев, — кто-то же руководит опозерами и нами, федералами. Генералы там всякие остались. Они ж фронтами и армиями командуют, не лейтенанты.

— Вот вы, Алексей, за федералов, как мы понимаем? — поинтересовалась Ольга Анатольевна.

— Да, — согласно кивнул Леха.

— За федералов, — повторила женщина грустно. — А почему?

— Ну, не за опозеров же мне воевать!

— А чем они хуже вас, федералов? — спросила женщина, внимательно глядя на Алексея.

Тут Леха вдруг подумал, что эти гражданские вполне могут разделять убеждения оппозиционеров, заключавшиеся, в основном, в следующем: принятие новой Конституции, проведение внеочередных выборов во все уровни и ветви власти, пересмотр результатов приватизации, привлечение к ответственности всех виновных в разворовывании бюджета, развала государственных устоев.

Были и еще стремления, намерения и лозунги, типа — возрождение национального самосознания, духовности, русского языка. Толком Алексей их все не помнил, но вполне понимал, что все это — чистой воды популизм, на который так легко клюнули наиболее обездоленные, обманутые, униженные своей же властью, каковых оказалось большинство в разворованной стране. Просто все уже хотели перемен, все устали от неприкрытого воровства и обогащения политиканов и чиновников из высшего эшелона власти, наплевавших на законы, написанные для быдла, но не для них, небожителей.

Вот эти перемены им и пообещали оппозиционеры. Оставалось только дунуть на тлеющий костерок, а дальше он сам разросся до неуправляемого пожара. Вряд ли верхушка оппозиции из тех же политиканов и чиновников желала такого результата, они хотели власти и более свободного доступа к бюджетным средствам. Но что случилось, то случилось. Слишком уж долго копился народный гнев. Беда лишь в том, что сам народ стал заложником своего же гнева, ведь выплеснулся он на таких же рядовых граждан разграбленной, униженной страны.

Сам Леха тоже был недоволен существовавшей до войны властью. Да ее практически все не жаловали, кроме тех, кто сумел приспособиться. Леха поступал так не по убеждениям, ибо не имел их в силу своего возраста и безалаберности, а скорее, по некой инерции: все вокруг испытывают раздражение при слове «власть», и он за компанию.

Чечелев ясно отдавал себе отчет, что его пребывание на стороне федералов — случайность. С равным успехом он мог угодить в ряды опозеров. Он стал таким же заложником, как и все прочие. Их всех, весь народ, опять обманули. В который уже раз.

Федералы, в свою очередь, также много говорили о повышении уровня жизни, о недорогом, доступном жилье, о качественном медицинском обслуживании. Рассуждали о пенсионной, образовательной и иных реформах. Судачили о необходимости усиления бесконечной борьбы с коррупцией.

Они о многом говорили и даже что-то делали, но страна тридцать с лишним лет фактически протопталась на месте, потеряла почти все свои прежние достижения в экономике, в военно-промышленном комплексе, утратила политический вес на мировой арене. При этом федеральная власть громко клеймила оппозиционеров как предателей национальных интересов, обвиняя их во всех несчастьях, обрушившихся на многострадальную Родину.

Федералы тоже весьма пеклись о благе народа. Но сначала призывали победить в справедливой войне против Объединенной Оппозиции, обманувшей простых людей, вовлекшей их в братоубийственную бойню. После победы непременно наступит то самое благо. Все будет по-другому, почестному.

Противоборствующие стороны на подконтрольных им территориях волевым решением сумели поставить под ружье все тех же обездоленных, заставили их стрелять в таких же обманутых. А там — только стоило начать. Дальше уже пошло снежным комом.

— Ничем не хуже, — ответил Чечелев. — Просто они мои враги. А я их враг. Если бы простые люди не поддались на призывы оппозиции или федералов, то никакой войны бы не случилось. Ведь рядовым гражданам делить нечего, у них как ничего не было, так ничего и нет, да к тому же вся страна теперь в руинах лежит. Получается, ничего люди не добились, только хуже себе сделали.

Но потребность в изменениях назрела давно! Ведь все прогнило насквозь. Кругом коррупция, взяточничество, распил бюджетных средств, рейдерство под прикрытием властных структур, развал экономики, разбазаривание природных ресурсов, выжимание соков из народа, укрывательство не только правонарушений, но и преступлений, развал за деньги уголовных дел, и за те же деньги или по указке сверху возбуждение уголовного преследования в отношении неугодных…

— Обратите внимание, Алексей, сейчас вы говорите как махровый такой, матерый оппозиционер, — усмехнулась Ольга Анатольевна. — Не свидетельствует ли это наглядно о том, что вы и сами не знаете наверняка, почему воюете за федералов?

— Наверное, это так, — честно сказал Чечелев, понимая, что в логике значительно уступает умудренной жизненным опытом женщине. Для самооправдания он добавил: — Я на юриста учился, так что понимаю кое-что, да и в Интернете постоянно зависал, там такого начитаешься порой, что волосы шевелятся. Вот скажите, Ольга Анатольевна, неужто в СССР лучше было? Вы ведь по возрасту должны помнить.

Женщина грустно улыбнулась:

— Конечно, помню. Но давайте оставим Союз в покое, ибо о мертвых — или ничего, или только хорошее. По моему мнению, то, что мы сейчас имеем, частично зародилось тогда, но самые страшные метаморфозы в сознании «совков» произошли после развала СССР.

Во-первых, потеря империи. Если раньше была идеология, пусть насквозь лживая, но была, то после распада страны никакой идеологии не стало вообще. И ее нет до сих пор.