Второй вариант - Юрий Теплов

Мальчишки всегда остаются мальчишками, а мы были ими, хоть и носили на плечах погоны. Подрались — помирились. На вечерней поверке я извинился перед Гольдиным. Сергей по собственной инициативе извинился перед Иваном. А старшина Кузнецкий отменил ему наказание — два наряда вне очереди, сообщив об этом, глядя поверх голов и с выражением брезгливости.

Месяц неувольнения был для меня ничто. Я и так не рвался в город. Сидел в воскресные дни в ленинской комнате и сочинял Дине письма. А к капитану Луцу стал относиться, как к богу. Готов был мчаться сломя голову, чтоб выполнить любую его просьбу.

С Сергеем мы поначалу не разговаривали. Но он сам подошел к нам однажды и сказал:

— Не надо меня кушать, земляки. Мы же все трое из Башкирии. Значит, почти братья, а?

— Чего там, — ответил Иван.

А я добавил:

— Спасибо, чума уфимская (было у нас когда-то такое выражение, у уфимских мальчишек).

Но все-таки дружбы у нас пока не получалось. Потому что Иван относился к Гольдину настороженно, хотя тот всячески выказывал ему свое расположение.

Где-то уже по весне, в конце первого курса, незадолго до первого училищного отпуска, мы участвовали в дивизионных учениях.

Несколько суток наша батарея перепахивала поле учебного центра. Наверху писались приказы, составлялись планы наступления и обороны. Выпускники были командирами, а мы все — рядовыми. Куда прикажут, туда и шли. Закапывались в землю, отражали налеты авиации «противника», бросали готовые ровики и опять куда-то перемещались, чтобы начать закапываться снова. Это называлось «производить инженерное оборудование». К исходу четвертых суток мы произвели пятое или шестое такое оборудование, забрались в палатку и, перебрасываясь словами, слушали, как шуршит о брезент мокрый снег. Я так намаялся, что не чувствовал в себе сил сдвинуться с места. Лежал с закрытыми глазами и видел улицу Пушкина в Уфе, мохнатый и медленный снег, тротуар, будто покрытый пуховой шалью, и две цепочки следов...

В этот самый момент откинулись полы палатки и появился старшина Кузнецкий. На этих учениях он как выпускник был дублером старшего лейтенанта Скворцова. Назначение его командиром взвода удовольствия нам, конечно, не доставило, но что поделаешь...

Этаким добреньким голосом он произнес:

— Желающие прогуляться есть? Связи с соседями нет.

Я втянул голову в плечи, да так и застыл, стараясь не шевелиться. И сразу же услышал голос Гольдина:

— Я готов, товарищ старшина.

— Кто еще?

Я с тоской взглянул на Сергея и поднялся. Собственно, мог бы и лежать, но какая-то сила заставила встать, и я обреченно подчинился ей.

В поле шел дождь со снегом. Случается в конце весны такая погодная несуразица — ни просвета в небе, ни надежды, что такой просвет появится.

Сергей отобрал у меня телефонную катушку и споро зашагал в темноту. Мы шли по кустарнику, вдоль глинистого, с рыхлыми снежными островками оврага. Шли бесконечно долго, пока не наткнулись на обрыв линии. Устранили повреждение и зашагали обратно.

Мне стало казаться, что все четверо суток я только и делал, что шел под этой нудной рассыпчатой моросью. И тут Сережка вдруг спросил:

— Ты Лидуху помнишь?

Конечно, я помнил Лидуху.

— Я ведь не люблю ее... — сказал он.

Я не ответил, потому что и не сомневался в том, что не любит. Мне хватало своего: писем, переживаний, воспоминаний. Наверное, все могло сложиться по-другому, находись мы с Диной рядом. Но армия, со своим жестким укладом, обостряла чувства; личное требовало выхода, и вся мягкость и нежность скапливалась в укромном уголке памяти, чтобы выплеснуться в письмах. И каждый эпизод маленького прошлого становился большим и значимым.

Когда Серега Гольдин сказал про Лидуху, я сразу же вспомнил Дину. Чтобы успеть к отходу поезда, она убежала с лекций. Я не догадался взять у нее портфельчик, и она все перекладывала его из руки в руку. Вспомнил, как мы шли с ней вдоль перрона. Миновали тепловоз, перрон и остановились на гравии у скрещения путей.

Исчезло чувство неловкости. Шумная вокзальная толчея отступила за тридевять земель, и мы остались на необитаемом острове.

— Ты сильный? — спросила она.

Я не ответил, хоть и был самым сильным в тот миг и мог сделать для нее все, что она ни пожелает.

— Я знаю — ты сильный, — сказала она. — И ты держи меня.

И я, ошалевший и глупый от счастья, взял ее за плечи и притянул к себе. Она смутно улыбалась и отрицательно качнула головой:

— Нет, нет, ты не понял... Не потеряй меня.

Я знал лишь, что все в тот момент было хорошо и когда-то станет еще лучше. Тепловозный гудок вернул гам и суету железнодорожного вокзала. Она обхватила мою голову и поцеловала как-то очень уж по-взрослому — в лоб, в глаза. И опять шепнула:

— Будь сильным...

— ...Не люблю, понимаешь, — вернул меня к действительности Гольдин.

Мы вышли на дорогу. Она вся была разъезжена тягачами. Сапоги вязли в грязи. Где-то далеко вспыхнула фара.

— Тебе хорошо, — продолжал Сергей, — у тебя все ясно. Как в уставе. Ты Дину любишь. Она — тебя. Ты кончишь училище, она — институт. Поженитесь... Слушай, а ведь вы не поженитесь. Знаешь почему? Потому что природа не терпит, когда гладко...

Я остановился, Сергей тоже. Увидел его лицо, прихваченное светом фар. Мокрый чуб из-под шапки. И совсем не гольдинский, какой-то беспокойный взгляд.

Потом разом ослепила темнота.

Мне стало вдруг почему-то жалко его, всегда такого уверенного. И то иронически-умное, что я подыскивал в голове, неожиданно сменилось советом:

— А ты напиши Лидке.

Он проговорил:

— Ты не обижайся, Ленька...

Сергей написал ей последнее письмо года через полтора. Это произошло где-то в начале третьего курса. К тому времени он уже стал старшим сержантом и командиром нашего отделения. По вечерам бегал на свидание к Ольге, которая ждала его около училищного забора. Я же добросовестно исполнял обязанности сторожа: если кто-то из начальства интересовался Сергеем, сломя голову мчался к ним, и через пять минут Сергей был на месте...

Ох, эта Ольга, антилопа глазастая! Доставила она Иванушке переживаний. Ведь это он познакомился с ней первым и привел в училище на вечер.

— А у нас, однако, клевером пахнет, — сказал Иван однажды.

Мы топтали в тот день полынный косогор, катали на руках свою 57-миллиметровую пушку и отдыхали в короткие перерывы, вдыхая густой степной запах...

— А у нас хариус водится в речке, — сказал он в другой раз, когда мы переходили вброд спокойную и тихую Быстрицу.

Или:

— А у нас, однако, глухари...

Скажет фразу и замолчит на несколько часов. Но я отлично представлял деревушку, прилепившуюся к крутому берегу реки, где Иван прожил свои девятнадцать лет. Сразу за околицей гористый перелесок. Там, наверху, и водились в речушке хариусы.

Иван очень хотел познакомиться с девушкой. Дважды Сергей приходил к нему на помощь. Но оба раза Иван возвращался со свидания насупившийся, уходил на стадион и сидел там на скамейке до самой вечерней поверки. Но однажды он пришел из увольнения, и я не узнал его: у него были другие глаза. Те же голубые, но вроде с зеленью, те же добрые, но пряталась в них какая-то хитринка, что-то лишь одному ему известное.

Он вдруг превратился в мальчика. И уже со средины недели смотрел на командира взвода преданно и просительно — в увольнение! Так было целый месяц, до того самого вечера...

Сейчас я понимаю Ольгу. Сергей просто ошеломил ее.

Был он парнем на редкость красивым. И не кукольной красотой, а настоящей, мужской. Вот сейчас, например, я никак не могу представить лицо Ивана, вижу только глаза. А Сережка лепится четко. Темноволосый, смуглолицый. Нос прямой и крупный и губы как нарисованные. К тому же в тот вечер ему долго кричали «бис», когда он, аккомпанируя себе на гитаре, спел про ту, которая совсем рядом «и все ж далека, как звезда».

Сначала Иван глядел на них скорее удивленно, чем обиженно. Потом рванулся из клуба, и я нашел его на стадионе.

Он не хотел видеть Сергея. Но я настоял на том, что мы должны по-мужски поговорить с ним.

Гольдин появился перед самым отбоем и молча подошел к нам:

— Я сволочь, да?

Он всегда умел обезоружить. Всегда находил единственные слова, после которых все шло не так, как предполагалось.

Мы молчали, выражая презрение. Он так и воспринимал наше молчание.

— Иван, хочешь, я не стану с ней встречаться?

— ?!

— Но и ты не будешь. Понимаешь? Тоже не будешь! Потому что нравлюсь ей я... Ну, чего ты молчишь?

Иван сказал:

— Чего там, любитесь.

И они стали «любиться». Мы с Иваном постепенно смирились с этим. А может быть, Иван и не смирился, только виду не подавал. Один раз, правда, сказал:

— Бросит он ее.

— Увезет, — ответил я.

Уже была последняя наша осень в училище, желтая и сухая. В редкие увольнения я часто бродил один в березняке на берегу Урала. Эта рощица называлась Беловкой, наверное, потому, что очень уж белые были у берез стволы. Однажды я и наткнулся там на Сергея с Ольгой. Они сидели на берегу. Луна перебросила через реку узкий светящийся мостик, и он пришелся как раз на рыбачью лодку, заякоренную на той стороне в зарослях камыша.