Второй вариант - Юрий Теплов

— Никак нет, — ответил Ваня.

— Курсант Гольдин, — обратился старшина к нашему товарищу, — спал Шестаков?

— Так точно! — громко выкрикнул Серега.

Я уставился на Гольдина и ничего не мог сообразить. Он что, с ума спятил? Это же вранье!

Я попытался поймать взглядом Сережкины глаза, но он с каменным лицом смотрел поверх голов.

— Вот видите, Шестаков. — Голос старшины отдавал металлом. — За нарушение дисциплины строя — два наряда вне очереди!

За что Кузнецкий невзлюбил Ивана, я не мог понять. Ну, медлительный, неповоротливый. Но разве в этом главное?

— Что вы жуете губами, Шестаков? — продолжал старшина. — Вы должны ответить: «Слушаюсь».

— Дегтярев, не мотайте головой, как конь на параде! — Это уже я попал в поле зрения старшины. — И вообще, что это за лошадиные манеры? Один жует, другой головой мотает... Чтоб служба не казалась медом... — раздельно и четко, словно подавая предварительную команду, проговорил Кузнецкий. — Нале-э-ву! Шагом... арш! Командуйте, Гольдин!

Вечером мы молча сидели в кубрике, так на матросский лад мы называли казарменное помещение. Слово «казарма» нам не нравилось.

Ваня уставился в одну точку; я листал, не читая, книгу. Гольдин подшивал свежий подворотничок. Вдруг Ваня встал, подошел к нему. Тот продолжал свое занятие. Но все же нервы не выдержали, поднял голову:

— Чего, Ванюша?

— Однако ты, Гольдин, Бобик, — и пошел на место.

— Что ты сказал?

— Бобик, — не оборачиваясь, уронил Иван.

У Гольдина дернулась щека; отложив гимнастерку, он двинулся за Иваном.

— Ты, Колода, повтори свои слова!

Это прозвище Шестаков заполучил с легкой руки Гольдина еще в «карантине», когда мы проходили курс молодого бойца. Кто-то отгадывал кроссворд и спросил!

— Сборник карт — что?

— Колода, — не задумываясь, ответил Иван.

— Сам ты — колода, — вмешался Серега. — Атлас.

А прозвище так и осталось.

— Повтори, Колода! — крикнул Гольдин.

— Бобик, — проговорил Иван.

Я видел, что сейчас Сергей стукнет его. Тот, видно, тоже это почувствовал, обернулся, набычился. Ниже Гольдина на целую голову, он стоял и смотрел, как тот надвигается.

Не знаю, что меня подняло с табурета. Я не считая себя храбрым и отчаянным, избегал школьных потасовок и не ходил «улица на улицу». Но что-то произошло во мне. Я вскочил и с разгона влепил Сергею прямо по красным губам.

Он не ожидал нападения, отлетел к кроватям, ударился головой о спинку. Я схватил табурет и завопил:

— Подойди только!

И тут же услышал:

— Курсант Дегтярев!

В проходе стоял старшина Кузнецкий.

— Курсант Гольдин, сходите в умывальную комнату и приведите себя в порядок. Курсант Дегтярев, через полчаса зайдите ко мне в канцелярию.

Разом все упало во мне, ноги стали тяжелые, а голова звонкой и пустой. Я успел подумать: «Отчислят». И эта мысль стучала в голове, как секундомер, все полчаса, что были в моем распоряжении.

Серега явился из умывальни с мокрыми волосами и распухшими губами. Глянул на нас исподлобья и стал снова пришивать подворотничок.

Иван пробормотал:

— Однако, не надо тебе было... Я бы сам...

В канцелярию я постучал минута в минуту.

— Опоздали на сорок секунд, — сказал старшина.

Я стоял у порога, опустив голову, а он разглядывал меня долго и пронзительно. Затем сказал, разделяя каждое слово:

— Офицер, не научившийся подчиняться сам и соблюдать воинскую дисциплину, армии не нужен. Следовательно, будущий лейтенант Дегтярев не нужен тоже. Об этом я доложу по команде рапортом.

«Отчислят», «отчислят»... отсчитывали секунды. Мелькнули в сознании слова матери: «Вот и вышел ты на самостоятельную дорогу, сына... Как и отец, военным будешь. Вот бы он порадовался...»

— Что бы сказали ваши родители, узнай они про ваш хулиганский поступок? — заговорил после паузы старшина. — Не погладили бы по головке. Драка — явление антисоциальное. Тем более в армии, где все регламентировано уставом, в том числе и взаимоотношения между сослуживцами. Еще генералиссимус Суворов говорил: «Сам погибай, а товарища выручай». А я очень сомневалось, что вы встанете грудью за товарища...

«Встану, — думал я. — И Суворов тут ни при чем. Так уж получилось. И, конечно, я виноват... Даже если отчислят, отслужу год срочную и снова в училище вернусь...»

— Вас Гольдин ударил? Оскорбил?

— Никак нет.

— Почему же вы кинулись на него?

— Шестаков обозвал Гольдина, а тот...

— Дегтярев! Не вижу логики. Один обзывает образцового курсанта, а другой бросается его же бить. А если б я не вмешался?

— Товарищ старшина!..

— Отставить разговоры! Отвечайте только на вопросы!

Ни на один вопрос я не смог ответить. Стоял, молчал и думал: «Отчислят».

Прежде чем отпустить меня, он снова сделал паузу и снова разглядывал меня, как диковинку. Наконец махнул рукой: идите, мол, и лицо его приняло брезгливое выражение.

После старшины меня ругал командир взвода старший лейтенант Скворцов. Ругал беззлобно, почти равнодушно, похоже, выполнял неприятную обязанность. Скорее всего, так оно и было, потому что наш командир взвода стал недавно чемпионом округа по борьбе и постоянно уезжал на тренировочные сборы. У него были свои заботы.

Вечером меня пригласил на беседу командир батареи. Это было самое страшное. Капитана Луца боялись все. Он никогда не повышал голоса, на беседу не вызывал, а «приглашал», и тем не менее при таком приглашении все трепетали.

Иван глядел виновато и грустно, и от его голубого взгляда становилось совсем тошно.

Я переступил порог кабинета и доложил командиру батареи о прибытии.

— Садитесь, рассказывайте.

Я не мог выдавить из себя ни слова, а он молчал, занимаясь на столе бумажками.

— Жду, товарищ курсант.

А я словно разучился говорить. Уставился на пепельницу, вырезанную из снарядной гильзы, да так и не отрывал от нее глаз.

В это время и раздался стук в дверь.

— Разрешите войти? — Гольдин вырос в проеме, лихо вскинул руку к козырьку и попросил разрешения обратиться: — Я по поводу конфликта...

Комбат с любопытством взглянул на него и сказал:

— Садитесь. Слушаю вас.

— Виноват во всем я, товарищ капитан.

— Ну, ну...

И Сергей стал рассказывать все как было. В том числе и о том, что старшина Кузнецкий несправедливо объявил курсанту Шестакову два наряда вне очереди.

Я плохо воспринимал суть разговора. Понимал только, что Сергей выгораживал меня во всем. Он говорил убедительно, с чувством собственного достоинства.

— Независимо от личных симпатий и антипатий, со стороны начальника всегда должно быть объективное отношение к подчиненным. А старшина Кузнецкий относится к Шестакову несколько предвзято. Я поддержал Кузнецкого и тоже был несправедлив. Это произошло скорее автоматически, по привычке повиноваться старшему. Я раскаиваюсь в этом. А признаться сразу же, перед строем, не хватило мужества. Но все равно справедливость всегда должна торжествовать.

Я слышал Гольдина и видел выражение глаз комбата. Как будто не я, а кто-то другой, со стороны, наблюдал всю эту картину. Казалось, в глазах комбата кроется смешинка. Словно он все предугадал заранее и только любопытствовал, так оно будет или не так.

Закончил Сергей словами:

— Я готов понести любое наказание.

— Ну что ж, хорошо, — сказал капитан Луц. — Вы свободны. — И когда тот вышел, спросил меня: — А что с дракой будем делать?

— Не знаю.

— Кто знать-то будет?

— Не знаю, — опять проговорил я.

— Н-да. Мало еще в вас военного, товарищ Дегтярев. А правильнее, совсем еще ничего нет... Где отец-то ваш погиб?

— В Прибалтике.

— Он тоже как будто артиллеристом был?

— Так точно. Дивизионом командовал.

— Я ведь тоже в Прибалтике воевал. Только командовал расчетом.

Замолчали. Он курил одну папиросу за другой. О чем-то думал. Мне он казался совсем непохожим на самого себя — строгого, недосягаемого капитана Луца.

— А в училище вы пошли по призванию?

— Так точно.

— Я внимательно за вами наблюдал. Но способностей особых пока не заметил... Какие просьбы у вас есть?

— Не отчисляйте из училища.

— Не отчислим.

Во мне дрогнуло все сразу. Я поднял голову и увидел кабинет. На стене висел портрет Владимира Ильича Ленина. Тикали ходики с гирькой на цепочке. Плавал табачный дым.

— Идите, Дегтярев. Месяц вам без увольнения в город. И будьте военным!..

Я вышел, словно хлебнувший хмельного. Верный Ваня ждал около дверей.

— Списывают? — спросил он шепотом.

Я тоже шепотом ответил:

— Нет.

Он снова тревожно уставился на меня!

— А куда?

— Никуда. Месяц без увольнения. Гольдин спас...

Когда это было?.. Время прошлось бедой краской но головам, белые снега запорошили хоженые тропинки, белые ветры разметали нас по белому свету...

Мальчишки всегда остаются мальчишками, а мы были ими, хоть и носили на плечах погоны. Подрались — помирились. На вечерней поверке я извинился перед Гольдиным. Сергей по собственной инициативе извинился перед Иваном. А старшина Кузнецкий отменил ему наказание — два наряда вне очереди, сообщив об этом, глядя поверх голов и с выражением брезгливости.