Второй вариант - Юрий Теплов

— А чо, — сказал тот, не дослушав, — жены из них верные. Надежные для семейной жизни. Не то что городские. — Помолчал и сказал: — Невтерпеж тебе, чую. Собираться, однако, будем:

С нетерпением глядел Савин на проплывавшую мимо сивую от тумана тайгу. Выползло солнце, разогнало бель и подзолотило деревья. Генка миновал свой родимый Усть-Ургал и причалил ниже по течению, в том месте, где проходила притрассовая автодорога, чтобы Савину быстрее и удобнее было добраться до своего поселка...

Он добрался на первой попутке. До вертолета оставалось еще больше трех часов. Заглянул по пути в штаб, просто так, чтобы потолкаться, потянуть время, забрать газеты. Помощник дежурного протянул ему их целую пачку.

— Письмо вот еще. Женским почерком...

Савин с недоумением вертел в руках конверт, смутно понимая, что почерк ему знаком. Это ощущение вызвало в нем настороженность, какую-то опаску. И, уже выходя из штаба, он понял, от кого письмо. Не распечатывая конверта, быстрым шагом пошел наверх. По знакомой тропинке, мимо того места, где лежал зимой огороженный колышками двухметровый обломок дерева, убивший Ивана Сверябу. Остановился. Все тут заросло, и само место прикрыл куст багульника, отполыхавшего по весне сиреневым цветом.

На самом верху Соболиной сопки присел на поваленное дерево, вскрыл конверт.

«Здравствуй, Малыш!»

Что-то дрогнуло в нем, будто не глазами пробежался по буквам, а услышал въяви давний голос и цокот каблучков по тротуару. Услышал с досадой и с пониманием, что надо остановиться и обернуться.

«Здравствуй, Малыш! Где ты и как ты? Скоро ли закончишь свою стройку века? Я даже завидую тебе, когда слышу: БАМ! Как колокол, который зовет к тебе.

Как ни странно, Малыш, но я не могу отделаться от тебя. И отец тоже, как колокол, гудит. Объясняет, что ты — цельная натура, а я избалованная барышня. А мне это и без него известно. И без его напоминаний не могу забыть тебя. А ведь стараюсь, Малыш. Вчера мы собирались нашим курсом. Кто не смог приехать, прислал телеграммы. А от тебя — ничего. Меня все спрашивают, а что ответить, если сама не знаю. Сидели в «Праге», пели студенческие песни, помнишь, про зачетку?..»

Письмо было длинным. Савин дочитал его до конца, видя между строк, как мается от неуверенности королева в серебряных туфельках. Прочитал, не задерживаясь на строчках, лишь в самом конце запнулся на словах: «Будешь в отпуске, загляни. Думаю, нам найдется о чем поговорить и что вспомнить».

Машинально сложил листок, сунул в конверт. Какой-то миг перед ним еще стояло ее лицо с растаявшими льдинками в глазах. Затем оно расплылось, и где-то вдалеке шевельнулись тальниковые ветки. Гордая сохатиная голова в короне рогов глядела на Савина безбоязненно и грустно. И тут же донесся знакомый голос:

— Иди по моему следу, бойе!

Дороги скрыты туманами. Дороги перепутаны метелями. Зеленые ковры упрятали следы. А человек шагает. За спиной у него остаются километры, километры и километры. И нет им конца и краю, потому что тропы и дороги неистребимы.

Легких дорог не бывает. А для Савина их не будет тем более. Сидя на поваленном дереве, он многого не знал из того, что знает автор. Не ведал того, что вскоре судьба опять сведет его с Генкой, с которым он только что расстался. Не предполагал, что осенью на отчетно-выборное комсомольское собрание «мыслитель» Пантелеев привезет с собой молоденького чернявого лейтенанта и будет, расхваливая, рекомендовать его в новые секретари комитета. Однако Бабушкин предложит в состав комитета и кандидатуру Савина. Когда дело дойдет до голосования, Савин получит все сто процентов голосов, а ни в чем не повинного незнакомого лейтенанта забаллотируют. Увозя его обратно, Пантелеев скажет Арояну:

— Мы же вас предупреждали.

— Демократия.

— Не демократия, а разгул демократии...

Не ведал Савин и о том, что ему придется встречать на своей будущей станции первый красный поезд с почетными пассажирами, среди которых не будет первостроителя Давлетова. Но его фамилию вспомнят чуть позже, на торжестве по случаю окончания строительства, где Савин будет стоять в одном строю и с Синицыным, и с Арояном, Но до того дня, ох, сколько воды утечет в таежных речках!..

И уж конечно не знал Савин, да и знать не хотел, о том, что в это самое время Дрыхлин отдыхает на берегу Черного моря, вскоре вернется и с ним тоже еще придется не раз встретиться по работе. Что поделаешь, среди нас дрыхлины встречаются еще нередко, мы даже улыбаемся им, хотя и знаем им цену.

Грустно, да? Мне тоже очень грустно... Я ловлю себя на мысли: вдруг старый Иннокентий, собравшись на вечный покой, вспомнит былые обычаи и решит исполнить закон тайги?

Впрочем, автор просит извинения за такую греховную мысль. К чему самосуд, если есть правосудие? Недаром говорят: сколько веревочке ни виться... Есть еще и юный охотовед, который должен стать опытным и мудрым. Не случайно же он расстался с Савиным с надеждой на новую встречу.

Знаю я и что случится с моими героями дальше. Но это уже новый виток жизни и другая повесть.

Я оставляю Савина на Соболиной сопке, к подножию которой прилепилась Вагонная улица их временного поселка.

О чем он думает, Женька Савин?

Наверное, о девушке Эльге. Наверное, о сыне. А может быть, о том что из окон пассажирских вагонов люди обязательно увидят обелиск со звездой, под которым успокоился буйный Иван Сверяба. А вагонные колеса будут выстукивать выстраданные им песенные слова: «Километры... километры...»

ПОСОХ УДАЧИ

КАК РОДНАЯ МЕНЯ МАТЬ ПРОВОЖАЛА

От товарняка на соседних путях пахло мазутом и перекисшей капустой. Теплый ветерок казался сладким и горьким одновременно. Перрон гудел разноголосьем, топотом ног и переливами баяна.

Меня провожала мать. И Дина провожала. Они встретились впервые на этом суматошном вокзале, и я чувствовал себя не в своей тарелке. Маманя вздыхала. Дина глядела вниз и по сторонам, только не на меня.

— Сними, жарко, — сказала маманя, кивнув на мою новую кепку.

Кепкой-восьмиклинкой я прикрывал стрижку «под ноль». Не привык еще к «голове босиком», не почувствовал ее своей за те три дня, что в качестве будущих офицеров мы прожили на сборном пункте в палатках. Впрочем, «офицеров» — это с самым дальним прицелом, а пока — будущих курсантов, у которых на головах, почти у каждого, такие же восьмиклинки с пипочкой, как у меня. Только Сергей Гольдин выделялся соломенным брилем с загнутыми по-ковбойски полями.

С Сергеем мы, хоть и жили на одной улице, хоть и встречались когда-никогда, не приятельствовали. У него — своя уличная компания, у меня — своя. Но, увидев друг друга на медкомиссии, обрадовались, словно родне, и все время держались вместе среди скопища незнакомых людей. Серега как-то сразу почувствовал себя в той круговерти как рыба в воде и уже на другой день стал первым помощником военкоматского старшины-сверхсрочника.

Его провожали заводские ребята. Он был постарше меня, успел поработать на нефтяном заводе в бригаде «флотского дяди», как он назвал провожавшего его родственника. Тот уверенно стоял на кривоватых ногах — невысокий, дюжий, с черной челкой, в габардиновой куртке с замками-«молниями», из-под которой выглядывала тельняшка. Наверное, вся бригада была в сборе. Веселые и крикливые парни сбились в кучу, чуть в стороне от Сергея с Лидухой, подчеркнуто так отодвинулись: грех, мол, мешать в таком деле, как прощальное обнимание. И он в открытую и без смущения тискал свою лупоглазую Лидуху, обхватив руками, как клешнями.

В палатке Сергей сумел отвоевать местечко для себя и для меня в самом углу нар. Рядом со мной оказался молчаливый, толстогубый и весь какой-то несимметричный парнишка-мужичок.

— Зовут как? — крикнул ему, пристраивая соломенный матрас, Серега.

— Иван.

— Фамилия?

— Шестаков.

— Откуда?

— Из Бурзянского района.

— Тоже в офицеры захотел?

— Ага.

— Шамать хочешь?

— Ага.

— Держи, агакало! — и кинул ему кусок хлеба с вареным мясом.

— А сам? — спросил Иван.

— Мы с Ленчиком, — кивнул на меня, — перехватили...

Еще и десяти лет не прошло, как кончилась война. Голодуха у каждого из нас еще цепко сидела в памяти. Потому, когда была возможность, ели, даже если и не хотелось. Добирали за голодные годы, что ли?

Ваню Шестакова никто не провожал. Набычившись, он стоял в стороне и время от времени взглядывал то на нас, то на Серегу с Лидухой. Серега был весел и уверен в себе, он был красавец парень, он был хозяином сам себе и своей Лидухи. И успевал в то же время видеть все, что происходит вокруг.

— Иван! Сено жуешь? — крикнул он.

У Вани была привычка: когда ему тоскливо, шевелил толстыми губами, как будто жевал что-то.

— Кати к нам! — призывно махнул рукой Сергей. — Дам разок Лидуху поцеловать.

Та шлепнула его по губам. Сергей опять обхватил ее ручищами-клешнями.