Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

Образ старого революционера и ученого, одного из самых выдающихся узников островной крепости, сопутствует ему с первых каторжных лет. И еще Иустин подумал о Владимире: вот ведь не позабыл его читательские интересы. Настоящий библиотекарь!

Вплетенные статьи оказались преинтересными. В них отсутствовала какая бы то ни было нелегальщина. И только имя автора делало статьи запретными для каторги. Одна из них рассказывала о впечатлениях военного корреспондента на Западном фронте.

Значит, Морозов, в свои шестьдесят лет, поехал на фронт, в окопы, под огонь. Вот так человечище!

Он — вместе с солдатами в траншеях на Бзуре и Равке. В боях он забывает о карандаше, о блокноте. Помогает санитарам выносить раненых из-под обстрела…

Его наблюдения остры — они схвачены пытливым взглядом. Самое замечательное в его статьях — уважение к солдатам, безвестным труженикам войны. Жук очень ясно ощутил, как они живут в землянках с глинистыми стенами, как крадутся в ночной вылазке, как с примкнутыми штыками ходят в рукопашную, убивают и гибнут, не понимая, за что…

В статье было много недоговоренного, много пробелов, пропусков — это строки, перечеркнутые военной цензурой. Ну, ясно, всего не скажешь!

Вторая статья оказалась не менее захватывающей. В ней говорилось о полетах.

Так вот оно что: давнишняя, уже знакомая Иустину мечта о полете — не такая уж недостижимая фантазия. Шлиссельбуржец Морозов и в самом деле поднялся в воздух!

Николай Александрович описывал, как летел на аэростате во время солнечного затмения. Но тогда не удалось справиться с воздушным течением. Аэростат носило несколько дней, наконец он упал в лес, где-то в Новгородщине.

Морозов со своими товарищами-воздухоплавателями по стволам спустились на землю. Они долго блуждали, пока добрались до деревни, откуда дали знать о себе в Петроград. Там их считали погибшими.

Описывался еще случай при полете Морозова на воздушном шаре «Треугольник». Название это было дано в честь завода, где создавалась непроницаемая оболочка. Шар наполнялся газом тут же, на Обводном канале.

Летели с научной целью. Было сделано много ценных записей и фотоснимков.

Но приземление снова чуть не стоило жизни воздухоплавателям. Шар опустился на полотно железной дороги, и в этот момент показался поезд. Только порыв ветра, внезапно подхвативший шар, спас путешественников.

«Что за неугомонный старик!» — размышлял Жук, вчуже завидуя ему и переживая все его приключения.

В последней статье Николай Александрович Морозов давал подробный отчет о полете на одном из первых русских монопланов. Восторженно приветствовал он неслыханные достижения авиаторов: дальность перелета — шестьсот километров!

«Двадцатый век будет веком окрыленного человечества!» — этой фразой заканчивалась статья.

Седой мечтатель! Люди бредут по колено в крови, а он говорит о каком-то окрылении.

Но, может быть, просто он дальше видит, мудрый старик…

Жук мысленно благодарил Владимира за присылку морозовских статей. Но слово ободрения неожиданно пришло совсем с другой стороны. И какое слово!

Жизнь в крепости, наверно, была бы невыносимой, не умей люди согревать друг друга душевным теплом.

Однажды сосед простучал Иустину начало стихотворения, написанного Серго Орджоникидзе. Эти строки обошли всю крепость, и многие выучили их наизусть.

Содержание стихов было очень простое, тем сильнее они трогали душу. Двое заключенных вели разговор стуковкой. Один изнемогал в своем каменном мешке, другой утешал.

Тук… тук… тук…

Миновал обход докучный,

Лязгнул ключ, гремит засов.

Льется с башни многозвучный,

Перепевный бой часов.

Скоро полночь — миг свободы;

Жаркой искрой сквозь гранит

К мысли мысль перебежит.

Тихий звук, тоску, невзгодье

Сердце сердцу простучит:

Тук… тук… тук…

Условный звук,

Звук приветный,

Стук ответный,

Говор азбуки заветной.

Голос камня: тук-тук-тук!

Голос друга: здравствуй, друг!

Крепнет ободряющий голос, он становится призывным и грозным. В нем — огонь веры.

Друг, мужайся. День настанет!

В алом блеске солнце встанет!

Синей бурей море грянет,

Волны песни загудят!

Будет весел многолюдный

Пир широкий, пир свободный.

Он сметет грозой народной

Наш гранитный каземат.

Мы расскажем миру тайны

Долгих лет и долгих мук.

˙  ˙  ˙  ˙  ˙  ˙  ˙  ˙  ˙  ˙  ˙  ˙  ˙

Стук приветный, стук ответный.

Голос азбуки заветной,

Голос камня: тук-тук-тук.

Голос друга: здравствуй, друг!

Стихи Иустин повторял иногда вслух, иногда про себя. Каждый раз ему казалось, что они рокочут и гремят, им вторит эхо. В низкой, душной камере неоткуда быть таким отзвукам, будто водопад мчится, будто катится обвал.

Потом понял — это гремят слова в его собственном сердце…

Впервые каторжанин думал о поэзии, о стихах. Нет, они — дело нешуточное, если дают человеку такую силу.

И впервые попробовал сам сочинять. Но вирши получились неумелые, неловкие. Жук постарался скорее забыть о них.

«Почему среди революционеров так много поэтов? — раздумывал Иустин. — И хороших поэтов».

38. Ледоход

«Что-то делается сейчас „между Вислой и Вартой?“»

«Сегодня уехал Орджоникидзе. Это была большая потеря для меня. Какой живой, открытый характер, сколько энергии, отзывчивости на все».

«Пожалуй, самое ценное для меня — выяснение основных тенденций большевизма и меньшевизма… Оценка обоих течений — это оценка нашей революции, которая может быть дана лишь по ее завершении. А я все более убеждаюсь в том, что она не завершилась в 5-6-7 годах, что это был только первый акт ее, ожидающий продолжения».

«Summa summarum. Es lebe das Leben!»

«34 года! И для рождения светлый, морозный, праздничный день. Устрою же духовный праздник и набросаю материал для темы „Социализм на перепутье“».

«Какое солнце! Мороз морозом, а весна не за горами».

Из дневников и писем В. Лихтенштадта.

Однажды Владимир проснулся среди ночи. Он проснулся от сильного чувства страха. Владимир долго не мог понять, что произошло. Стены каземата явственно вздрагивали. Слышался гул, грохот, треск, будто разъяренный великан швыряет тысячепудовые камни, ломает вековые деревья…

Утром Лихтенштадт увидел зрелище неповторимой красоты. Нева сверкала тысячами огней, дробила, разбрасывала искрами солнечный свет. Ярко-зеленые массивы сталкивались, звеня рассыпались на тонкие иглы, и те, померкнув, уходили в воду. Вода бурлила, раскрывая черные глубины. Шел лед.

Так начиналась весна.

С тех пор миновало жаркое лето с нашествием болотной мошкары, осень с непроглядными дождями, и снова Нева застыла под льдом. Но странно — ощущение весны жило в душе каторжанина.

Наверно, слишком сильно вошла в сознание картина мчащихся, разбивающихся об островок ледяных громад.

Каторжанам хорошо