Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

начальник крепости, узнав, что разговор идет о серьезном деле, да еще о каком деле!

Василий Иванович тотчас велел проверить библиотеку. Выдачу книг задержали.

Ко всем тревогам, в каких жили каторжане, прибавилась и эта. Сейчас, когда опасность грозила библиотеке, они особенно ясно понимали, чем она была для них.

На острове среди самых животрепещущих вопросов обсуждалось: как защитить библиотеку? Протестовать! Протестовать, не останавливаясь ни перед чем!

Как поступить с предателем? Каждый политический каторжанин подал свое мнение. Оно было общим: сурово наказать де Ласси. В «собачий куток» мерзавца!

«Потомок королей» немедленно исчез из камеры сразу после того, как узнал о приговоре…

Иустину Жуку удалось свидеться с Владимиром во дворе, — каторжане разгребали снег. Успели переброситься двумя фразами.

— Чего ждать? — спросил Жук.

— Время военное, — неопределенно ответил Владимир.

Глаза его досказали остальное.

Иустин с болью заметил, как сильно исхудал Лихтенштадт. Лицо удлинилось и стало строже. Бледные губы сжаты.

После этого короткого свидания Жук не переставал думать о товарище. Иустин не сомневался, что Владимир не побоится умереть, чтобы защитить свое детище. Как когда-то, в самом начале борьбы за библиотеку, сделал Егор Минаков, он бросит на чашу весов единственное, чем располагает каторжанин, — свою жизнь.

Каждый день Жук ждал, что на острове вспыхнет мятеж. Иустин опасался только, чтобы сигналом к нему не послужил какой-нибудь рискованный шаг Владимира. Иустин хотел предупредить его.

«Лучше уж я начну, — решил Жук, — я сильней, крепче». Он присматривался к Цезарю. Конечно, никто больше его не заслуживает хорошего удара кулаком…

Узник сознавал: Россия накануне чего-то огромного, светлого и тревожного. Может быть, завтра она будет уже не той, что сегодня. В это нагромождение событий вплелось крохотное, известное лишь немногим, случившееся здесь, на богом забытом острове. И как оно волнует!

В голове сменялись мысли и планы один причудливее другого. Должен быть нанесен удар по тюремщикам. Кто знает, возможно, этот удар станет последним… Важно начать — товарищи поддержат.

Иустин не мог не заметить особую встревоженность и суетливость в поведении надзирателей, проявившиеся в последние дни. Свора Цезаря напоминала крыс на острове, который вот-вот захлестнет половодье.

Надзиратели часто бегали на водонапорную вышку. Некоторые прятали за пазуху бинокли.

С вышки возвращались мрачные, неразговорчивые, обмякшие, словно из них по косточкам весь скелет вынули.

Что высматривают? Чем оглушило этих людей, всегда таких грубых и самоуверенных? Не случилось ли чего-нибудь в Шлиссельбурге? Не горит ли Петроград?

В крепости все задают друг другу вопросы, у всех одна дума: что сейчас происходит в шестидесяти верстах вниз по Неве, в столице Российской империи?..

Неизвестность, ожидание совсем измотали Жука. Он не мог спокойно видеть лохматую физиономию Цезаря. Все пережитое годами: унижения, обиды, мучения в одиночке, в башенных карцерах — все подступило к сердцу, красным туманом застилало глаза.

В сознании сливались воедино облик царской тюрьмы и лицо — не лицо, а харя Цезаря; тупая, злобная, с маленькими, как у зверя, светящимися глазами. Вспомнилось, как на дворе Старой тюрьмы говорил он о ботинках повешенной… От этого воспоминания Иустин не мог отделаться. Оно преследовало его, смешивало все мысли. Подкатывала тошнота.

Жук предчувствовал, что если он встретит Цезаря в коридоре один на один, не быть добру.

И они встретились.

Каторжане возвращались в корпус с работ. Иустин шел последним. Он замешкался в нескольких шагах от двери, исподлобья следя за надзирателем.

Цезарь подошел к каторжанину и сказал:

— Господин Жук, пройдите в камеру!

Иустина словно толкнули в грудь. Совершенно оглушенный, он перешагнул порог.

— Погоди, погоди, — сказал себе узник, — Цезарь назвал меня господином.

Последние слова он прокричал во все горло:

— Цезарь назвал меня господином! Ах-ха-ха! Ох-хо-хо!

Все в камере залились смехом. Орлов сказал, скаля крепкие, желтые зубы:

— Светопреставление, не иначе…

Но чудеса еще только начинались.

Ночью Иустин увидел, как в двери приоткрылась форточка, через которую обычно подавали хлеб. Форточка сразу же захлопнулась. Маленький, белый лоскуток лежал у двери. На нем была всего одна строка, написанная карандашом:

«Ваша берет. Царя нету».

Записку мог подбросить только кто-нибудь из надзирателей или караульных. Иустин до рассвета не мог сомкнуть глаз.

Утром он попытался передать записку Владимиру. Но сделать это не удалось.

Днем в своей камере Жук стоял возле окна и раздумывал о том, как связаться с Лихтенштадтом. Новость была такая, что не терпела отлагательств. Может быть, попроситься убирать снег с могилы гвардейцев? С холма видно окошко камеры Лихтенштадта. Или закатать бумажку в хлебный мякиш?..

Вдруг на заснеженном льду Невы Иустин увидел, как со стороны Шлиссельбурга протянулась темная цепочка идущих людей. Нет, это не цепочка. Людей много, очень много. Весь берег реки потемнел от движущихся толп. Над головами проблеснуло, взлетело, развернулось красное полотнище!

Словно боясь развеять сон, Жук подозвал товарищей и спросил шепотом:

— Идут, да? Красный флаг у них? Верно, флаг?

И странно, никто не закричал в минуту этой долгожданной и все-таки неожиданной радости. Те из каторжан, кто были в шапках, безмолвно сняли их.

Иустин припал лбом к железу решетки.

А люди шли, шли через Неву, на остров.

40. «На крепость!»

В январе в заводском поселке устроили демонстрацию в память Кровавого воскресенья.

Это было первое рабочее шествие. Народу в нем участвовало немного. Гораздо больше толпилось по обочинам улиц и наблюдало за невиданным зрелищем.

Красный флаг мелькал над головами. Несли его по очереди, не впереди, а посреди рядов, в людской гуще. Шли плотной массой. Держались за руки. Около солдатских казарм движение замедлилось. Видимо, опасались стрельбы по демонстрации.

Из колонны выбежал мастеровой — котельщик в короткой, распахнутой куртке. Он шагал ловко и крепко, голова поднята, руки наотмашь. За ним двинулись остальные.

Солдаты охранного батальона высыпали на улицу без оружия. Они с удивлением смотрели на флаг.

На краю поселка колонну догнал приехавший из Шлиссельбурга исправник Иваненко. Высоченный, тощий, он бежал, путаясь в полах шинели. Исправник дул в свистульку с горошиной и кричал:

— Прекратить! Прекратить! Назад!

За ним вприпрыжку мчались мальчишки и тоже кричали и свистели.

На следующий день многие рабочие из числа демонстрантов получили приказ явиться в Шлиссельбург, в воинское присутствие. Там их постригли и одели в солдатские гимнастерки. Не дав проститься с семьями, отправили в маршевые роты.

────

Весь январь и февраль поселок бурлил возмущением.

Столяр Иван Вишняков каждую неделю ездил на станцию Черная Речка. Здесь он дожидался питерского поезда.

Обычно из последнего вагона выходил мужчина в финской меховой шапке, с трубкой в зубах. Мужчина спешил в будку путевого