12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

Первые побои ошеломили Машу. Она «чуть с ума не сошла». Хотела отравиться, — нет яду, спички в доме только шведские, да и… говорят, мучительная это смерть, живот, как огнем, жжет… страшно! Хотела из окна выброситься, — зима, двойные рамы, да и… высоко! еще, пожалуй, в самом деле, разобьешься насмерть! Хотела удавиться, — противно! повиснешь, как куль, — багровое лицо, выкатившиеся глаза, высунутый язык… брр!..

Кончились самосмертоубийственные порывы тем, что повалилась Маша на постель свою, носом в подушки, и заревела на голос, благим матом, колотя в стенку кулаками, брыкая ногами. В этом ей не препятствовали, дали выплакаться до конца. А затем та же ревнивая, но любящая рука поставила пред Машей бутылку шампанского и тарелку сластей. Поругались еще немножко, но уже, от слова к слову, все спокойнее, — глядь, и помирились. Тем легче, что ведь — «дура! кабы я тебя со зла била, а то ведь любя!»

Часа два спустя, Марья Ивановна, полупьяная, размякла до умиления и сама же просила прощения у поколотившего ее друга. А назавтра, проспавшись, ей, хотя стыдно, но и немножко уже смешно было вспомнить, как Федосья Гавриловна ее, двадцатитрехлетнюю женщину, словно маленькую девчонку, согнула, зажала голову в колени и отшлепала ладонью по месту, предназначенному природой для педагогических внушений. Как видно, бессмертный поручик Пирогов не всегда щеголяет в военном мундире и является украшением сильного пола, но, делая честь полуслабому, способен также облекаться и в юбку!

Ночуя в одной из лучших квартир, Маша познакомилась с женщиной уже не первой молодости, сильной брюнеткой, прежде, должно быть, замечательной, но уже полуувядшей красоты. Она заговорила с Машей ласково — на хорошем французском языке, но хриплым, рваным, без тембра, громким голосом, который почти безошибочно определяет женщину, давно промышляющую развратом, и почти обязательное появление которого у них, — хотя бы и никогда не болевших дурной болезнью, — составляет физиологическую загадку, имевшую много гипотез, но ни одного решения. Оказалась, она тоже из бывших, но очень давних, рюлинских «крестниц», а когда-то была гувернанткой в одном из самых аристократических домов Петербурга. Звали ее Катериной Харитоновной. Буластова очень дорожила ею, — главным образом, за французский язык, образование и талант спаивать гостей, — но в корпусе не держала, потому что Катерина Харитоновна пила запоем, а пьяная делалась язвительна, как дьявол.

— Я их, кровопийц, там до белого каления доводила… — улыбаясь, рассказывала она. — В меня сама Прасковья Семеновна однажды запустила горячим утюгом… меньше вершка от виска просвистал!., на комод упал, — мраморная доска вдребезги!.. Я говорю: «Глазомера у тебя, Прасковья, нет… Я пьяная, а лучше бросить могу, да не стоишь ты: в писании сказано, — блажен, иже скоты милует!..» А она, ведьма, как поняла, что чуть было меня не ухлопала, струсила и сейчас же идет от меня вон из комнаты, вся белая, как платок… Понимаешь? Она от злости обыкновенно кровью наливается, как клюква, а тут побелела… ага?! это серьезно! А я за ней следом и шпыняю ее, шпыняю… И вдруг обернулась она, понимаешь, ко мне, глаза — как олово и огромнейшие, — и говорит тихо, с самой лучшей вежливостью: «Катерина Харитоновна…», слышишь? слышишь: уже не Катька-стерва, а Катерина Харитоновна?! «Катерина, — говорит, — Харитоновна! Сделай Божескую милость: отойди от меня!.. Убью я тебя, — и не отвечу… да все же души человеческой жаль! Будь добрая: пожалей и себя, и меня!..» Ну, признаюсь, я оторопела… Шутка ли? Этакого крокодила до молитв довела!..

— Скажите, пожалуйста, — саркастически спрашивала она Машу, что собственно заставляет вас терпеть эту чертову каторгу?

— Что же? повеситься? в воду кинуться?

— Зачем? Взять да просто уйти.

— Легко сказать. А дальше что?

— Ничего страшного. Жизнь и воля.

— Какая же воля? Я у Буластовой вся в лапах…

Катерина Харитоновна пыхала папироской, презрительно улыбаясь, и твердила:

— Предрассудок!

— Да что вы, Катишь? Какой предрассудок? У меня не может быть честного труда, не может быть ни помощи от людей из общества. Мое прошлое станет мне поперек всякой честной дороги…

— Ах вы про это!.. — еще презрительнее протянула Ка-тишь. — Ну, это-то, конечно… Вы правы: в гувернантки нам с вами возвращаться поздно!.. И — знаете ли? Не только потому, что Прасковья Семеновна и Полина Кондратьевна помешают, а мы уже и сами не пойдем…

— Ох, как бы я пошла, если бы можно было вырваться!.. — искренним криком, с навернувшимися на глазах слезами возразила Маша.

Катерина Харитоновна затянулась папиросою.

— Не смею спорить. Пойти-то, может быть, вы и пойдете, но не выдержите, сбежите назад. Как-никак, милая девица, все-таки вы уже пятый год носите шелковое белье… Вон — у нас рассказывают, будто вы вся в долгу перед буфетом, потому что не можете заснуть без портера пополам с шампанским!.. Так хорошо отравленной женщине о честных трудах помышлять поздновато. Но какие бесы заставляют вас сидеть в нашем аде? Плюньте вы на этих рабовладелиц, живите сами по себе, зарабатывайте сами на себя…

— Как вы это говорите, Катишь? Срам какой!

— Ну уж, миленькая, срамнее того, что мы с вами здесь терпим, сам сатана еще ничего не измыслил.

— И при том… они на меня донесут…

— Ну?

— Помилуйте! Ведь меня… запишут! Билет заставят взять…

— Ну?

— Да ведь это уж последний конец… ужас!

Катерина Харитоновна злобно засмеялась.

— Суеверие! Если уж судьба мне гулять по этой поганой дорожке, то я должна, по крайней мере, сохранить выбор, как мне удобнее, приятнее и выгоднее гулять. А с книжкой ли, без книжки ли, с билетом ли, без билета ли, — это наплевать!

— Душечка!.. Право, вы такие несообразности… Подумайте: ведь тогда я буду… проститутка!..

— А теперь вы кто? — резко и грубо бросила ей в лицо вопрос Катерина Харитоновна.

Маша подумала, ничего не ответила… из глаз ее закапали крупные слезы.

— Экая, право, сила — слово? — говорила не без волнения Катерина Харитонова. — Сама — по уши проститутка, а назваться боится!.. И за страх и стыд назваться готова терпеть муку-мученскую, всю жизнь свою на медленную пытку отдает! За страх слова — торгуют ею, как парною убоиною! Тысячи наживают ее телом, а ей за весь труд, стыд и отвращение не оставляют даже и рублей. Ведь вы нищая, дура вы этакая! За страх слова — сидит, словно преступница какая, замурованная наглой бабой, против всяких прав, в четырех стенах! За страх слова терпит, что ее иной раз бьют по роже или лупят мокрым полотенцем, а коли захотят, кураж такой найдет — то отлично и высекут! За страх слова поддается пакостным нежностям лешего в юбке!.. Или — может быть, «стерпится — слюбится»? Изволили уже примириться и привыкнуть?.. Пожалуйста, не глядите такими возмущенными глазами: я тертый калач, меня угнетенной невинностью или поросенком в мешке не проведете… Бывает! все бывает, голубушка! Особенно с такими восковыми: что захотел, то и вылепил… Мало, что привыкнете, еще и во вкус войдете, — привяжетесь. Да, да, да! Нечего головой трясти и плечами пожимать!.. Вы, дурочка, сами себя не понимаете, а хотите — я докажу вам, что вы уже увязли, это началось?.. Вон у вас на шейке медальончик болтается: позвольте спросить, чей в нем портретик? а в браслете — другой: чьи в нем волосы?