12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

— Спасибо, Катя, но… у меня же голоса нет?!

— И не надо: наружностью возьмете. Ну? что же вы мнетесь? Все-таки не нравится?

— Знаете, Катя…

— Нет, не знаю… Ну?!

— Да вот… скажем, сижу я в ресторане с кавалером, хоры поют, а какая-нибудь из хористок обходит столики с тарелочкою, собирает, кто сколько положит…

— Ну да, и вот на это-то именно и посылают таких, как вы, которые голосом не вышли, а собой хороши.

— Как хотите, Катя, но это ужасно стыдно и оскорбительно!

— Та-ак! А сидеть в ресторане продажной девкой при случайном «понте» — это что же, по-вашему, красивое и гордое положение, что ли?

— Все-таки не она мне, а я ей на тарелочку-то бросаю…

— Ничего вы не бросаете, потому что в кармане у вас дай Бог двугривенному найтись…

— Ну, все равно, попрошу, — кавалер ей бросит… Следовательно…

— В девках лучше? — язвительно обрезала Катерина Харитоновна.

Маша сконфузилась до слез на глазах.

— Ну, зачем вы так грубо, Катя? Не вовсе уж мы такие…

— Нет, миленькая, нет! утешать себя самообманами не извольте! Такие, очень, чрезвычайно, совершенно такие!

— Ну, — обиделась и надулась Маша, — я с вами об этом спорить не стану: это у вас пунктик, вас не переубедишь. Что наше положение ужасное и горькое, я знаю не хуже вас, но все-таки девкой себя не чувствую и никогда не назову…

— Ах! — с гримасой передразнила Катерина Харитоновна, — ах! «Я не кошка, а киска!» — подумаешь, благополучие какое!

Но Маша сердито упорствовала:

— Да уж кошка или киска, а пойти в хор — это, как вам угодно, значит со ступеньки на ступеньку… шаг еще вниз… почти вроде как в прислуги…

Катерина Харитоновна желчно захохотала:

— Черт знает, что такое! — воскликнула она, заминая гневным толчком большой белой руки окурок своей папиросы в подпрыгнувшей пепельнице. — Неужели вы, несчастная раба, которая, чтобы не быть ежечасно битой от хозяйкиной руки, должна цепляться, как утопающая за спасательный круг, за юбку черта-экономки, неужели вы, Маша, еще имеете наивность воображать себя на каком-то особом уровне — выше ваших «корпусных» кухарок, горничных, Артамона, Федора и всяких там прочих?., «прислуг»?

— Конечно! — храбро возразила Маша, — если я позвоню или позову, то горничная ли, Артамон ли, Федор ли идут ко мне: что вам угодно, барышня? И, что я велю, они должны сделать, а не то им будет гонка от Федосьи Гавриловны. Вот они служат, они прислуга, а я нет… Я барышня!

Катерина Харитоновна продолжала хохотать.

— Рассудила, как размазала! Вот логика! Ну, Машенька, извините, но, право же, вы гораздо больше дурочка, чем я ожидала… Жалкое вы существо! Да ведь с равным правом корова в хлеву может считать себя барышней и воображать своей прислугой скотницу, которая к ней приставлена, чтобы держать ее в чистоте и задавать ей корм!..

Она примолкла, закуривая новую папиросу. Потом заговорила, развевая рукой пред лицом дым.

— Но, милая моя, если вы забрали себе в мысли, будто от Буластихи уйти стоит только с перспективой возвыситься в принцессы или герцогини, то дело ваше плохо: тут вам и сгнить… Чудес сказочных у нас не бывает!

— А Женя Мюнхенова? А Юлия Заренко? — напомнила Маша.

Катерина Харитоновна язвительно осклабила рот, сверкнув прекрасными зубами, лишь чуть-чуть слишком золотистыми от непрерывного курения — «папироса на папиросу».

— Во-первых, вы, Машенька, хотя девочка очень не дурная собой, но, к несчастию, все же не богиня красоты, как Женя Мюнхенова, и, к счастию, не такая архибестия, как Юлия Заренко, а, напротив, довольно-таки глупенький и трусоватый котенок. Во-вторых, из того, что кто-то когда-то где-то выиграл двести тысяч по трамвайному билету, не следует надеяться, чтобы подобное счастье повторялось часто. В-третьих, даже и эти-то выигрыши приключились у Рюлиной, а не в нашей помойной яме. Здесь вам, чем о великих князьях мечтать, гораздо полезнее будет размышлять о «Княжне», которая, будучи «от Гостомысла», тем не менее почитает за счастье вступить в законное супружество с лакеем-ростовщиком Артамоном Печонкиным. Так что, любезная Машенька, вы этих Жень да Юлей выкиньте из головы. А вот — открываю я вам потайную узенькую лазейку, — ну и старайтесь, приспособляйтесь, чтобы поскорее проскочить в нее, покуда молоды и не схватили поганой болезни, которой рано или поздно и мне, и вам, и всем нам, рабыням, не миновать.

Умолкла и угрюмо утонула в дымных облаках.

— Однако послушайте, Катишь, — осмелилась Маша, — если так можно, почему же вы сами не поступите, как рекомендуете мне?

Катерина Харитоновна отвечала значительно и мрачно:

— Оттого, миленькая, что вы у нас — в чужом вертепе, а я — у себя дома. Мне только здесь и место. Я, Маша, зверь, откровенно вам говорю. И пьяница, и… черт! Отвратительнее моего характера нет на свете. Я только на цепи, в рабстве, под кулаком и могу жить безопасно. Если выпустить меня на волю, — я через месяц буду в предварительном заключении, а через год на Сахалине. Меня бить надо, как скотину бьют, чтобы хозяев понимала и знала… ну, тогда я — ничего, не кусаюсь!.. А то — дикий зверь… Нет для меня воли! Моя воля, говорю вам, — Сенная площадь, Литовский замок, Сахалин!.. Ну, а туда я не хочу… Не-е-е-ет!.. Как ни подла моя жизнь, а я за нее обеими руками цепляюсь… Ни в каторгу, ни в могилу!.. Не-е-е-ет…

Ходила, дымно курила, мела подолом. Маша недвижно тосковала, углубленная стройным телом в кресло-розваль-ни, забравшись в них с ногами и крепко обняв руками свои колена, точно сама себя удерживала от гудящего в ногах непроизвольного позыва — вскочить и бежать прочь, куда глаза глядят…

— Боже мой, Боже мой! — прервала она молчание тяжелым вздохом, — какое горе! сколько тоски!.. Где же, наконец, выход-то, Катя? Неужели так вот и помириться на том надо, что, хочешь не хочешь, а судьба — сгнием?

— Не знаю, как вам посчастливится, — мрачно возразила Катерина Харитоновна, затягиваясь новой папиросой, — но за себя я уверена. Крест поставлен. Крышка. Выхода нет.

Марья Ивановна рассуждала.

— Хорошо, положим даже, — отчасти я с вами согласна, — к так называемому честному труду, в порядочную жизнь нам возвратиться трудно… Но уж хоть бы в этой-то устроиться как-нибудь получше… чтобы не вовсе рабство… чтобы хоть сколько-нибудь человеком, женщиной себя чувствовать, а не самкой на скотном дворе.

— Хуже, моя милая, гораздо хуже. Самок не проституируют, как нас с вами, изо дня в день. Самка — орудие приплода, а мы с вами закабалены бесплодной похотью. Попробуйте-ка забеременеть, — сейчас же явится почтенный доктор Либесворт устраивать вам аборт. А не захотите, будете упираться, то Буластиха не постеснится и сама распорядиться кулаками да ножницами…