Птичий город за облаками - Энтони Дорр

уместится человек. Но даже если они с Рексом заберутся в бочки, как Рекс вроде бы предлагает, даже если уговорят Бристоля и Фортира закупорить их внутри, закинуть на грузовик, который возит топливо, и разместить между пустыми бочками, им придется сидеть внутри бог весть сколько, покуда грузовик едет в Пхеньян по безумно опасной дороге, с выключенными фарами, чтобы не заметили американские бомбардировщики. Потом — когда-нибудь — они двое, с куриной слепотой из-за авитаминоза, должны будут незаметно выбраться из бочек и преодолеть мили гор и деревень в своей вонючей рванине, разбитых ботинках, заросшие бородой и без еды.

Ночью приходит новая тревога. Что, если каким-то чудом им правда удастся сбежать? Если их не убьют охранники, крестьяне или своя же авиация? Если они доберутся до американских позиций? Тогда Рекс отправится в Лондон, к своим ученикам и друзьям, возможно, к другому мужчине, который ждал его все эти месяцы, к кому-то, кого Рекс по доброте не упоминал, кому-то куда более образованному, чем Зено, куда более заслуживающему Рексовой любви. Νόστος, ностос, возвращение домой, песнь, которую поют за пиршественной трапезой в честь кормчего, отыскавшего-таки дорогу в родную землю.

А куда отправится Зено? В Лейкпорт. Обратно к миссис Бойдстен.

Побеги, пытается объяснить он Рексу, — это истории из кино, из времен других, более благородных войн. К тому же плен скоро закончится, разве нет? Однако Рекс с каждым днем придумывает все более подробные планы, разрабатывает суставы, чтобы стали более подвижными, высчитывает, когда сменяются охранники, полирует жестянку — она будет «сигнальным зеркальцем», размышляет, как вшить еду в подкладку кепи, где спрятаться во время ночной поверки, как справлять малую нужду в бочке, чтобы не обмочиться, и когда говорить с Бристолем и Фортиром — сейчас или за несколько часов до побега. Они возьмут клички из Аристофановых «Птиц»: Рекс будет Писфетером, что значит «верный друг», а Зено — Эвельпидом, что значит «добрая надежда». Сигналом у них будет возглас: «Геракл!» Как будто все это забавная эскапада, первоклассный розыгрыш.

По ночам он чувствует работу Рексова ума, словно луч прожектора, и волнуется, не видят ли остальные. И каждый раз при мысли о том, чтобы ехать на грузовике в бочке из-под масла, паника сильнее сжимает горло.

Проходят три пятницы. Над лагерем пролетают стаи белых журавлей, потом желтых овсянок, а Рекс все излагает шепотом свои планы. Зено понемногу успокаивается. Лишь бы это осталось репетицией, лишь бы репетиция не стала представлением.

Но как-то майским четвергом, когда кухню военнопленных озаряет тусклый серебристый свет, Рекс, проходя мимо Зено на занятия по перевоспитанию, говорит:

— Идем. Сегодня ночью.

Зено зачерпывает из миски ложку соевых бобов и замирает. От одной мысли о еде его мутит. Он боится, что другие услышат, как стучит кровь у него в висках. Чувствует, что не сможет двинуться, как будто этими тремя словами Рекс превратил все в стекло.

Повсюду летят семена. Через час в лагерь с грохотом въезжает большой советский грузовик — привозит бочки с бензином. Кабина у него в дырках от пуль.

К вечеру начинается дождь. Зено собирает последнюю вязанку хвороста и кое-как доносит ее до кухни. Потом падает на соломенный тюфяк и лежит свернувшись в мокрой одежде, покуда снаружи умирает последний дневной свет.

Люди один за другим возвращаются в барак. По крыше барабанит дождь. Соседний тюфяк по-прежнему пуст. Неужели Рекс и правда сейчас за кухней? Бледный, решительный, веснушчатый Рекс втискивает свое истощенное тело в ржавую бочку из-под масла?

Барак наполняется тьмой. Зено приказывает себе встать. С минуты на минуту Бристоль и Фортир начнут загружать бочки. Грузовик уедет. Охранники придут и пересчитают заключенных, а Зено навсегда упустит свой шанс. Мозг шлет указания ногам, однако ноги не слушаются. Или, может, это ноги шлют мозгу сообщение по цепочке командования — заставь нас двинуться, — а мозг не отвечает.

Последние военнопленные заходят в барак и падают на тюфяки. Кто-то перешептывается, кто-то стонет, кто-то кашляет. Зено мысленно видит, как встает и выскальзывает наружу. Время пришло, а может, уже и ушло. Писфетер ждет в бочке, но где Эвельпид?

Это что, рычание заводящегося мотора?

Он убеждает себя, что Рекс не пойдет до конца, что он поймет: план безумный, даже самоубийственный, однако Бристоль и Фортир возвращаются, а Рекса с ними нет. Зено разглядывает их силуэты, силясь прочесть подсказку, но ничего угадать не может. Дождь припускает сильнее, с крыши течет, и Зено слышит, как соседи ногтями щелкают вшей. Он видит фарфоровых детей миссис Бойдстен, их немигающие синие глаза, их обвиняющие алые губы. Овцетрах. Пендос. Гомик. Зеро.

Около полуночи охранники поднимают всех и светят карманными фонариками им в глаза. Угрожают допросами, пытками, смертью, но без особого рвения. Рекс не появляется ни утром, ни днем, ни следующим утром. За несколько дней Зено вызывают на допрос пять раз. Ты его друг, вы всегда вместе, нам сказали, вы вечно царапали на земле кодовые слова. Однако охранники почти скучают, как будто участвуют в спектакле, на который не пришли зрители. Зено ожидает услышать, что Рекса схватили в нескольких милях отсюда или перевели в другой лагерь. Ждет, что знакомая ладная фигура покажется из-за угла, поправит очки и улыбнется.

Другие пленные молчат, во всяком случае в присутствии Зено. Как будто Рекса никогда и не было. Может, они знают, что Рекса нет в живых, и не хотят Зено огорчать. А может, думают, что Рекс сотрудничает с пропагандистами и подставляет их. А может, они так измучены и голодны, что им все равно.

Со временем китайцы перестают задавать вопросы. Зено не знает, как это понимать. То ли Рекс сбежал — и им стыдно, то ли Рекса расстреляли и закопали, так что спрашивать больше не о чем.

Блюитт садится рядом с ним во дворе:

— Выше нос, малыш. Каждый час, что мы еще живы, — это хороший час.

Однако по большей части Зено не чувствует себя живым. Бледные веснушчатые руки Рекса. Сложное подрагивание жилок на тыльной стороне его ладони, когда он писал слова. Зено воображает, как Рекс благополучно добирается до Англии, в пяти тысячах миль отсюда, принимает ванну, бреется, надевает штатское, сует книги под мышку, идет в гимназию, сложенную из красного кирпича и заплетенную плющом.

Тоска так сильна, что отсутствие Рекса становится присутствием, скальпелем, забытым в кишках. Рассвет поблескивает на воде Ялуцзян и вползает на холмы, шипы на кустах как будто вспыхивают огнем, люди рядом перешептываются: «Наши в десяти милях отсюда, в шести