Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945 - Приклонский Е.

По приказу нового исполняющего обязанности командира полка — капитана Щербатюка, замполита, присланного в полк вместо раненого капитана Кондратова, Бородина, Вайнера и меня откомандировали (мы это восприняли как изгнание) в штаб армии, в отдел кадров АБТВ. Из старых экипажей и из прежнего начальства многие либо убиты, либо ранены, не считая нескольких везучих.

Мы надеялись добраться до штаба армии на полковом «Студебеккере», идущем сегодня в Кременчуг, и уже увязали свои вещмешки, но Бородину в последнюю минуту вздумалось пришивать к вороту гимнастерки оторвавшуюся пуговицу. Когда мы, заметив грузовик из хозчасти, опрометью выскочили из хаты и побежали ему наперерез, свинья Корженков (иначе его не назовешь), видевший из кабины, как мы машем ему руками, демонстративно отвернулся, шофер прибавил газу, и студик, взвихрив пыль, пропал за поворотом. Отомстил все-таки! Мы с [194] Вайнером напустились на Бородина: из-за несчастной пуговицы нам предстояло тащиться целых 90 километров пешком.

Во второй половине дня, зайдя в хату, стоящую вблизи дороги, чтобы перекусить скудным сухим пайком, выданным нам на двое суток, мы попросили хозяйку вскипятить воды для чаю. В ожидании горячего кипятка мы расположились за столом, вытянув гудящие ноги. Когда через некоторое время в дверях появилась хозяйка с фыркающим чайником в руках, мы с Бородиным с ужасом обнаружили крупного «автоматчика», запутавшегося в курчавых волосах на виске своего третьего спутника. Конечно, срочные меры были приняты, и женщина, кажется, ничего не заметила, но неловкость испытали мы в ту минуту немалую...

Хозяйка, еще не старая, оказалась, как и большинство хохлушек, разговорчивой. Извинившись за то, что не может ничем угостить нас, она стала жаловаться на мародерство фашистских солдат. Нам это было не в новость: так всегда бывает в населенных пунктах, находящихся при больших военных дорогах.

Живший в ее хате на постое ефрейтор, припадавший на одну ногу (должно быть, из нестроевиков), при приближении наших принялся торопливо швырять в кузов автомашины все, что только попадалось ему на глаза: подушки с постели, драный дедов кожух, старые ходики со стены, два оцинкованных ведра из сеней, а заодно и коромысло прихватил, просяной веник из угла стащил и даже пеньковую бельевую веревку с гвоздя сдернул. Хозяйка попросила оставить хотя бы одно из ведер, но постоялец не отвечал, возясь вместе с шофером у машины. Женщина тогда начала плакать и ругаться, а он ей: «Молчать, матка! Мы тебя защищайт от русский большевьик!» Хорошо, что она сообразила закопать в сарае потихоньку кой-какую одежду получше и новое постельное белье. Кто из односельчан не успел этого сделать — у тех позабирали злыдни все. А шофера с грузовика прямо перед хатой снарядом убило (есть же правда на свете!), так тот хромой черт (чтоб ему повылазило!) вскочил в кабину и погнал во весь дух. Наблюдательная женщина подметила, что у немцев многие умеют хорошо водить автомобиль.

Всего один раз в дороге подвезла нас километров на семнадцать — двадцать попутная машина. Но как бы там ни было, а в отдел АБТ и МВ (автобронетанковых и механизированных войск) штаба армии мы явились в положенный срок. Штаб размещался в нескольких домиках на окраине Кременчуга. Разыскав [195] нужный нам отдел, мы сдали пакет с бумагами дежурному офицеру. Ждать долго не пришлось. Чистенький, отутюженный старший лейтенант приоткрыл дверь и пригласил нас войти. Стесняясь своих измятых солдатских шинелей и потертых пилоток, мы втиснулись в небольшую комнату. За единственным столом сидел коренастый человек в черной хромовой кожанке. Это полковник Супьян. По очереди докладываем о прибытии.

— Вольно!

Смуглое лицо кавказца подвижно и в то же время спокойно. Оно кажется немного сердитым из-за густых черных бровей, почти сошедшихся над переносицей. И как-то не вписываются в него черносливовые, как будто грустные глаза.

Вскрыв пакет с нашими личными делами, полковник несколько минут просматривает бумаги, молча сердясь (об этом говорило выражение его лица, и мы, честно сказать, сначала струхнули, принимая негодование армейского начальства на свой счет), а затем разражается вдруг руганью по адресу безголовых начальников, которые разбрасываются кадрами, имеющими хотя бы небольшой боевой опыт. Конечно, боевой опыт — дело наживное, но за него дорого платить приходится — кровью. К большому удовольствию нашего трио изгнанников, полковник в сердцах обозвал толстого Щербатюка дураком, тут же спохватился и громко крикнул делопроизводителя, размашисто написал что-то на листке, засунул все наши документы назад в пакет, приказал заклеить и опечатать его. А также побыстрее оформить нам обратную командировку.

— Ну, — сказал начальник отдела кадров, поднимаясь, — все. Можете идти, товарищи офицеры. Счастливого пути!

Мы поблагодарили его, откозыряли и вышли на солнечную улицу, радуясь такому обороту дела. Все-таки чертовски приятно воротиться к своему, как говорится, двору! Через полчаса мы уже двигались обратно с легкой душой. И дорога не казалась такой утомительной и унылой, и попутные автомашины подвозили почему-то чаще. 14 октября

Утром вернулись в полк, оформились, но обида в душе не растаяла до конца. Ладно, пусть у Щербатюка будто бы образовался излишек водителей. Но почему именно нас, и главное, [196] ничего не объяснив, решено было выпроводить? Что ни говори, а наш брат водитель — просто рядовой, только с офицерскими погонами.

Покончив с официальной частью, направляю свои стопы к той хате, где перед уходом жил вместе с Митей Клепининым, Славой Прокудиным и сержантом Мишей Трякиным. Позже к нашей компании присоединится и Владимир Скоморохов, когда последние (снова четыре) наши самоходки («береговая артиллерия») будут переданы в другую часть.

Хозяина, Тихона Ивановича Моцака, дома не оказалось: он мобилизован как искусный плотник на строительство больших переправ через Днепр где-то под Киевом.

Из газеты, оставленной ребятами на столе, вычитываю, что левый берег Днепра, пока мы прогуливались в Кременчуг, полностью очищен от фашистской мрази, что остатки немецких армий с треском вышвырнуты с Кавказа. Теперь завоеватели окопались в Крыму и за Днепром и спешно продолжают совершенствовать оборону, надеясь отсидеться за своими «валами» и «линиями» до лучших времен. Как бы не так!

* * *

У нас в Руденьковке целое событие: на главном перекрестке села установлен регулировочный пост. Девушек поселили в нашей хате. Она состоит из одной комнаты, но зато в ней добротный деревянный пол, сработанный хозяином-плотником. На земляном полу в октябре не разоспишься. На ночь мы укладываемся между столом и широкой кроватью, на которой из-за постояльцев умещается вся семья Тихона Ивановича, а девчата спят у противоположной стены. Постелью нам служит солома. Хозяйка утром ею топит печь, а вечером регулярно выдает свежую.

За эти дни подружился с Василем Поповичем, тоже механиком-водителем. Его нельзя не уважать: хороший парень! 20 октября

Нам объявили приказ о переименовании нашего Степного фронта во 2-й Украинский. Командующий фронтом по-прежнему Конев, который произведен уже в генералы армии. [197] 26 октября

Неугомонный Трякин разведал место расположения медсанбата. В доме у Моцаков очень кстати отыскался старый патефон и несколько пластинок, шипевших ужасно, но это никак не могло помешать танцам, которые по вечерам шли полным ходом. Под прикрытием темноты стайкой являются медсанбатовские девчата из соседнего села. На лавках вдоль стен с независимым видом располагаются хозяйки вечера — регулировщицы. Это бойкие и острые на язычок девчонки, не считая медлительной, тихой Нилы. С подобающей ее должности серьезностью всегда держится старшая поста, сержант. Однажды, перед началом танцев, когда гостей еще почти не было, Мишка Трякин, паясничая, завертелся посреди хаты, наскакивая на регулировщиц и неся всякую чушь. Усталая старшая, только что сменившаяся с поста, насмешливо посматривала на разошедшегося кавалера. И когда он, уверенный в своей неотразимости, приблизился к девушке, собираясь выкинуть очередное коленце, она негромко не то пропела, не то проговорила что-то вроде частушки:

Миша, сядь! Миша, сядь!

У тебя яйца висят.

Оторвутся — разобьются.

А кто будет отвечать?

Девчата захихикали, прикрывая ладошками рты, а мы откровенно загрохотали. Готовое сорваться в ответ слово замерло на широко разинутых устах короля танцев. Он монументально застыл в неловкой позе посреди хаты, медленно осваивая выдачу, а затем вылетел на улицу — покурить. «Поле боя» так и осталось за старшой.

Не умея танцевать, обычно «дежурю» у патефона: кручу заводную рукоятку, меняю пластинки и объявляю очередной танец, иногда для смеху придумывая ему новое название: «Прекрасные синьориты и уважаемые кабальеро! Вашему вниманию предлагается последнее в сезоне танго «Разбитая дружба» (у пластинки был отколот край).